Ирвин Ялом - Когда Ницше плакал
«Но я не могу быть свободным, — взмолился Брейер. — Я связан священным брачным обетом. На мне долг перед моими детьми, моими студентами, моими пациентами».
«Чтобы вырастить детей, вы должны вырасти сами. Иначе вы будете заводить детей от одиночества, под влиянием животных инстинктов или чтобы законопатить дыры в себе. Ваша задача как родителя состоит не в том, чтобы произвести на свет свое подобие, очередного Йозефа, — это более высокое предназначение. Задача состоит в том, чтобы произвести на свет творца. А ваша жена, — безжалостно продолжал Ницше. — Разве брак не стал для нее такой же тюрьмой, как и для вас? Брачный союз не должен становиться тюрьмой, он должен быть садом, в котором выращивается нечто возвышенное. Возможно, единственный способ спасти ваш брак — это расторгнуть его».
«Я дал священный супружеский обет».
«Брак есть нечто большое. Это многое значит — всегда быть вдвоем, сохранить свою любовь. Да, брак священен. И все же…» — Ницше замолчал.
«И все же?..» — переспросил Брейер.
«Брак священен. Но, — голос Ницше стал строже, — лучше разрушить брак, чем позволить ему разрушить себя!»
Брейер закрыл глаза и погрузился в глубокую задумчивость. До конца путешествия никто из них не произнес ни слова.
* * *ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА
ОТ 16 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА
Прогулка началась на рассвете и закончилась затемно. Мы, наверное, зашли слишком далеко в глубь кладбища. Может, нам стоило повернуть назад раньше? Не слишком ли круто я обошелся с ним, дав эту идею. Вечное возвращение — мощный молот. Он разбивает тех, кто пока не готов к этому.
Нет! Психологу, знатоку человеческих душ, требуется суровое обращение больше, чем кому-либо другому. Иначе он утонет в жалости. А его студент захлебнется на мелководье.
Как бы то ни было, в конце нашей прогулки Йозеф казался крайне подавленным, он едва мог говорить. Некоторые не рождаются сильными. Истинный психолог, подобно художнику, должен любить свою палитру. Может, я должен был быть добрее, терпеливее. Обнажил ли я его прежде, чем научить ткать новую одежду? Рассказал ли я ему о «свободе от», не рассказав о «свободе для»?
Нет, проводник должен быть мостиком над стремниной, но не может быть костылем. Проводник должен рассказать обо всех испытаниях, что ждут его ученика. Но он не может выбирать за него путь.
«Стань моим учителем, — просит он. — Помоги мне преодолеть отчаяние». Должен ли я скрывать свою мудрость? А обязанности ученика? Он должен закалиться, научиться выносить холод, его руки должны крепко держаться за перила моста, он должен множество раз теряться на неверных тропинках, пока наконец не найдет верный путь.
Одинокий обитатель гор, я путешествую самыми короткими путями — от вершины к вершине. Но ученики сбиваются с дороги, если я вырываюсь слишком далеко вперед. Я должен научиться ходить медленнее. Сегодня мы, наверное, шли слишком быстро. Я разгадал загадку сна, отделил одну Берту от другой, вновь похоронил мертвеца и научил умирать вовремя. Все это стало прелюдией для мощной темы повторения.
Не слишком ли глубоки нанесенные мной раны? Зачастую он казался слишком расстроенным, чтобы разговаривать со мной. Но чему я бросил вызов? Что разрушил? Только лишь пустые ценности и шаткие убеждения! Еще мы должны сталкивать все, что нетвердо держится на ногах!
Сегодня я понял, что лучший учитель тот, кто учится у учеников своих. Может, он прав насчет моего отца. Как отличалась бы от сегодняшней моя жизнь, если бы я не потерял его! Может, он прав, и молот мой бьет так сильно потому, что я не могу простить ему его смерть? Может, молот мой бьет так громко потому, что мне до сих пор необходимо быть услышанным?
Меня беспокоит его молчание в конце нашей прогулки. Глаза его были открыты, но он, казалось, ничего не видел. Он едва дышал.
Но я знаю, что в тихую ночь выпадает самая обильная роса.
ГЛАВА 21
ОТПУСКАТЬ ГОЛУБЕЙ было почти так же тяжело, как расставаться с семьей. Брейер плакал, распахивая проволочные дверцы и поднимая клетки к открытому окну. Сначала голуби не поняли, что происходит. Они поднимали головы от золотого зерна в кормушках и непонимающими глазами смотрели на Брейера, который размахивал руками, пытаясь объяснить им, что он открыл им путь на свободу.
Только когда он начал раскачивать их клетки и стучать по ним, голуби выпорхнули из открытых ворот своей тюрьмы и, не бросив прощальный взгляд на хозяина, улетели в раскрашенное кроваво-красными полосами утреннее небо. Брейер с грустью следил за их полетом: каждый взмах синих, отливающих серебром крыльев знаменовал собой окончание его научно-исследовательской карьеры.
Небо уже давно опустело, но он продолжал стоять у окна. Это был один из самых болезненных дней его жизни, и он еще не отошел от утреннего разговора с Матильдой. Снова и снова он вспоминал подробности этой сцены и пытался найти менее болезненные, более тактичные способы объявить Матильде о своем уходе.
«Матильда, — сказал он ей, — я не знаю, как сказать об этом иначе, поэтому скажу просто: мне нужна свобода. Я чувствую себя загнанным в угол. В этом нет твоей вины, это судьба. И судьбу эту выбирал не я».
Ошеломленная и напуганная, Матильда только и могла, что смотреть на него.
Он продолжал: «Внезапно я постарел. Я вдруг понял, что я старик, погребенный в жизни — в профессии, в карьере, в семье, в культуре. Все это было мне навязано. Я ничего не решал. Я должен дать себе шанс! Я должен дать себе возможность найти себя».
«Шанс? — переспросила Матильда. — Найти себя? Йозеф, что ты говоришь? Я не понимаю тебя. О чем ты просишь?»
«Я ни о чем тебя не прошу! Я прошу себя кое о чем. Я вынужден менять свою жизнь. Иначе я встану перед лицом смерти, понимая, что мне так и не довелось пожить».
«Йозеф, это безумие! — Матильда перешла на крик, глаза ее были широко распахнуты от ужаса. — Что с тобой случилось? С каких это пор ты говоришь о твоей жизни и моей жизни? У нас одна жизнь на двоих; мы заключили соглашение соединить наши жизни».
«Но как я мог дать что-то, если это не было моим?»
«Я перестаю тебя понимать. „Свобода“, „найти себя“, „так и не довелось пожить“ — твои слова для меня бессмысленны. Что происходит с тобой, Йозеф? Что происходит с нами?» — Матильда не могла больше говорить. Она зажала рот кулаками, отвернулась и разрыдалась.
Брейер видел, как она дрожит. Он подошел поближе. Она едва могла дышать, уткнувшись головой в диванный подлокотник, слезы падали в ладони, грудь содрогалась от рыданий. Пытаясь успокоить ее, Брейер положил руку ей на плечо — только для того, чтобы увидеть, как она с отвращением отшатывается. Именно тогда, в тот самый момент он вдруг четко осознал, что подошел к развилке своей жизни. Он отвернулся, отошел от толпы. Он порвал со своей прежней жизнью. Плечо его жены, ее спина, ее грудь больше не принадлежали ему; он отказался от права касаться ее, и теперь ему придется встретиться с этим миром без живого щита ее плоти.
«Будет лучше, если я уйду прямо сейчас, Матильда. Я не могу сказать тебе, куда я пойду. Будет лучше, если я и сам не буду об этом знать. Я введу Макса в курс всех дел. Я все оставляю тебе, не забираю ничего, кроме некоторой одежды и чемоданчика; денег я беру ровно столько, чтобы не умереть от голода».
Матильда все еще плакала. Она, казалось, просто не могла реагировать на его слова. Слышала ли она его вообще?
«Когда я буду знать, где остановлюсь, я дам тебе знать».
Нет ответа.
«Я должен идти. Я должен изменить свою жизнь, если я хочу взять ее под контроль. Я думаю, что когда я сам смогу выбирать свою судьбу, нам обоим будет лучше. Может, я выберу эту самую жизнь, но это должен быть выбор, мой выбор».
Плачущая Матильда так и не ответила. Ошеломленный Брейер вышел из комнаты.
Весь этот разговор был жестокой ошибкой, думал он, закрывая голубиные клетки и возвращая их на полку в лаборатории. Оставалась только одна клетка, птицы в которой не могли летать после хирургических экспериментов, которые лишили их равновесия. Он знал, что ему придется убить их перед уходом, но он больше не хотел брать на себя ответственность ни за кого и ни за что. Так что он сменил им воду, насыпал корма и оставил на произвол судьбы.
«Нет, мне ни в коем случае не надо было рассказывать ей про свободу, выбор, ловушки, судьбу и поиск себя. Как она могла понять меня? Я сам едва себя понимаю. Когда Фридрих впервые заговорил со мной на этом языке, я не мог понять его. Лучше бы он нашел другие слова, например „небольшой отдых“, „профессиональное утомление“, „длительная поездка на североафриканские минеральные воды“. Слова, которые были бы ей понятны. И она могла бы предъявить их в качестве объяснения семье, обществу.
