Борис Парамонов - МЖ. Мужчины и женщины
Вера Павлова тем самым говорит, что у нее еще многое впереди. Будут еще так называемые творческие сны; будет и новое мастерство. Хотя и уже сделанного достаточно, чтобы видеть: она начинает – являет собой – новый, платиновый век русской поэзии.
Века может не быть, но Павлова будет. Есть.
ДЕВОЧКА-ЗЕМЛЯ
Женскую долю воспой, тонконогая девочка, муза,Я же в ответ воспою вечное девство твое.
Вера Павлова неслучайно написала этот дистих. Это несомненная декларация, верительная ее грамота, программа. Значим уже самый размер, метр этого двустишия – древний, античный гекзаметр. Равно как и героиня – девочка Муза, персонаж мифический. А миф, как известно, безвременен, он существует в некоем вечном настоящем. Это так и есть: Вера Павлова тоже существует в вечном девстве, что не мешает всяческой ее искушенности. Искушенность и невинность – чем это не Олимп? Она обладает секретом Помоны. Героиня Павловой – это Долорес Гейз до встречи со своим отчимом, резвящаяся со сверстниками в кампусе Ку.
Первопроходец, воткнувший в меня свой флаг(в трех местах окровавленная простыня),чем ты гордился, двадцатилетний дурак?Знал бы ты, сколько раз открывали меняпосле! (Флагов – что твой олимпийский парад...)Прости. На то и любовь, чтоб не помнить зла.Невинен опыт. И необитаем ад...вулканы, гейзеры, лава, огонь, зола.
Существует стойкое мнение, что Вера Павлова – эротическая поэтесса. У некоторых ее стихи вызывают даже моральное негодование. Теперь найден вроде бы компромисс: один критик сказал, что стихи Павловой – это вербализованный Эрос. То есть переведенный в слова и тем самым принявший культурную, социально-приемлемую форму. О словесном мастерстве Веры Павловой говорить даже излишне, настолько оно несомненно, да и общепризнанно. Проблема, однако, остается: а главное ли в стихах – слова?
С первого взгляда это кажется ересью. Эрудит тут же вспомнит изречение Малларме: «Стихи делаются не из мыслей и даже не из эмоций, а из слов». У слов разный вес в практической речи и в поэзии. В поэзии слова изменяют свою информативную, знаковую природу и становятся вещно-реальными. Поэт познает тайну не слова, а вещи, прорывается за условные знаки речи. В подлинных стихах всегда и только говорит тело.
В дневнике литературу мы сокращали лит-ра,и нам не приходила в голову рифма пол-литра.А математику мы сокращали мат-ка:матка и матка, не сладко, не гадко – гладко.И не знали мальчики, выводившие лит-ра,который из них загнется от лишнего литра.И не знали девочки, выводившие мат-ка,которой из них будет пропорота матка.
На этот счет существует целая философия; собственно, наисовременнейшая философия почти вся построена на лингвистической рефлексии. И тут важнейшим представляется отличие письма от речи. Орудие речи – голос, а не пиктография или азбука. Поэтому речь возможна лишь тогда, когда ее слышат. Поэтому голос по природе, онтологически интимен, хочется даже сказать – альковен. Поэтическая речь в пределе – шепот. В ней язык становится ощутимым – язык не как орган речи, а как телесный орган. «Мясистый снаряд в полости рта», как определял его Даль. Вот именно этот язык порождает стихи Веры Павловой.
Вкус вкуса – вкус твоего рта.Вкус зренья – слезы твои лижу —так, пополам с дождевой морская вода,а рот: в поисках слова вложу, приложуязык к языку, вкусовые сосочки к соскамтвоим вкусовым, чтобы вкуса распробовать вкус,словно тогда я пойму, что же делать нам,как избежать того, чего так боюсь:
Это из цикла «Пять с плюсом». Вот еще оттуда:
То, что невозможно проглотить,что не достается пищеводу,оставаясь целиком во рту,впитываясь языком и нёбом,что не может называться пищей,может называться земляникой,первым и последним поцелуем,виноградом, семенем, причастьем.
Язык, скорее, орган осязания, чем речи. Стихи рождаются из проникновения языка в тело. Только в этом смысле поэзия есть движение языка. Вера Павлова это тайное знание поэта сделала явным – для читателя. Ввела его в мастерскую стиха – тело.
Но пусть теперь она говорит сама. Стихи из нового сборника «Вездесь».
Опыт? Какой, блин, опыт!Как с гусыни вода:– Тетя Вея, ты ёбот?– Да, дитя мое, да.Разве может быть добытиз-под спуда стыдахоть какой-нибудь опыт?– Да, дитя мое, да.
* * *Не надо смотреть, но смотрю:на нищего, копающегося в помойке,на геев, целующихся на скамейке,на алконавта в окровавленной майке,на висюльку старика, ждущего струйки —не надо смотреть. Но смотрю.
* * *притвориться пьянойчтобы приласкатьсяпритвориться глупойчтоб сказать люблюпритвориться старойчтоб не притворятьсяпритвориться мертвойпритворясь что сплю
* * *Переход через Альпы на ты.Я совсем не боюсь высоты.Я совсем не боюсь глубины.Я боюсь ширины и длины.
* * *В подбородок, в кромку подбородкаи под подбородком – много раз:Вздрагивает золотая лодкана поверхности закрытых глаз.Волосы, уключины, ключицы,волоски, кувшинки, камыши:Что случилось, что должно случиться,знаю каждой клеточкой душии, как ветру, подставляю чудуплечи и лицо. Иди ко мнеи греби, а я, как в детстве, будуспать, клубком свернувшись на корме.
* * *Выплакать все ресницы,ноздри, щёки,только бы не садитьсяза уроки.Кажется слишком жидкойпанацея.Чем нежнее ошибка,тем грубее,тем вульгарней расплата.Несомненно,я сама виноватав том, что смертна.
* * *Что ты прячешь, сердце, в кулаке?Что сжимаешь до потери пульса?Дай полюбоваться. – На, любуйся:бусина, не помнящая бусы.Шарик для сражений в бильбоке.Для чего же ты такой пустяктак сжимаешь, что не разорвешься,но однажды намертво сожмешься, —чтобы безучастная гримершаскальпелем разжала твой кулак?
* * *Кожа, осязающая душу:изнутри – мою, твою – снаружи.
Естественное желание всякого критика – поставить исследуемое явление в некий ряд, увидеть происхождение, влияния, возможные точки роста, запрограммированные в данном типе поэтического мировоззрения. Мы назвали такое положение естественным, но на самом деле оно в высшей мере искусственно, ибо исходит из предпосылки о поэзии как сверхличном, объективном процессе. Как будто существует поэзия помимо, вне, отдельно от поэтов. Это не так, конечно: поэзия не реалистична (в платоновском смысле), она номиналистична, у нее всегда есть конкретное имя и носитель этого имени. Мандельштам говорил неоднократно, что в поэзии важна не школа, а «сырье» – первоначальный, элементарный поэтический заряд, присущий только данной личности. Вспомним разные смыслы слова «элементарный»: это значит «стихийный», то есть природный; но это также неразложимый, не сводимый к чему-то иному, некий из основных кирпичей мироздания. В таблице поэтических элементов Вера Павлова существует сама по себе.
Я даже рискну назвать ее элементарное имя. Хотелось бы «золото»: самое чистое, потому что не вступающее в соединение ни с чем другим. Но тем не менее усилие сказать правду приводит на ум другое слово: теллур, то есть земной, земляной и даже подземный.
Мы говорили уже о теле, о телесности, вещности поэзии. Поэзия телесна едва ли не больше, чем актерство. Но у Веры Павловой едва ли не важнейшее – умение проникнуть сквозь телесные оболочки, уйти с поверхности на глубину. «Кожей» дело у нее не ограничивается. Она проникает во внутрь – и сама выворачивается наизнанку.
Поэтому из всех возможных литературных реминисценций в связи с Павловой мне вспоминается не Цветаева и не Ахматова, а одна сцена из «Волшебной горы» Томаса Манна: объяснение в любви уже не к лицу, а к чему-то глубочайшему – самому составу тела.
