Ирвин Ялом - Психотерапевтические истории. Хроники исцеления
Карл все еще рядом. Его имя все еще звучит узнаваемо, не в отдалении, не смутно. Я все еще цитирую его, я знаю его желания и опасения. Уверена, что Карл был не просто привычкой. Это пианино привычка. Я бросила заниматься им через семь лет — никаких слез. Иногда уход Карла — ощущение, иногда — реальность. Большей частью это печаль, которая существует, не родившись из конкретного факта. Хотя спустя несколько недель я поняла, что не могу оставаться на этом уровне только чистого восприятия болезненной ситуации. Карл не вернется. Этого не произойдет, даже если я по глупости буду желать этого всем своим существом (мы знаем, насколько это цельно). Я просыпаюсь от снов, в которых Карл вовсю насмехается надо мной. Теряю его во сне, как потеряла его в жизни.
Этот период печали и абсолютной влажности стал непереносим. Я знала, позволь я своим робости и осуждению довести меня до точки отторжения, мне оставалось бы только выбрать желание смерти и смертного приговора. Пространство, где воспринималась моя улыбка, раскололось. И все же большую часть своего горя я причинила себе сама и вполне заслуженно — ответная реакция многолетнего застоя и ожидания. Вела чистую жизнь, как пустая грифельная доска. Уход Карла был слишком связан с пустотой и скукотой моей жизни, чтобы быть полностью непорочным и идеализированным.
Я напугана, потому что всегда считала себя закрытой для всех, кроме самых близких друзей и случайных словоохотливых знакомых, готовых помочь и посмеяться вместе со мной. Так что мне всегда надо было расположить себя так, чтобы на меня могли натолкнуться, а Карл, со своей стороны, встречался с людьми сам. Я могла жить тщательно исполненными ремарками «в сторону» и умными идеями. Я понимала, стоит мне потерять свою позицию, сместиться чуть в сторону от основного потока, и никто больше меня не увидит, я потеряю все шансы.
И фактически до настоящего момента я отдавала свою жизнь на волю случая. Я дрожала от страха и была в постоянном трансе. А теперь, если жизнь вообще заодно со мной, мне нужно выбираться и жить, а не ждать. Кажется, все, что я делала, так это отдавала свою энергию минутам и ждала очередного совпадения. (Совпадение — хорошее имя для лошади, которая время от времени выигрывает, но в основном проигрывает.) Я отдала всю свою душу в пас, наблюдая, кто его примет и отпасует дальше.
Теперь мне надо самой шевелиться, двигаться дальше в своей отходящей непривлекательной жизни, как сказал бы доктор Ялом. Вести жизнь, в которой больше не будет посредников, исполняющих роль буфера и вводящих и выводящих меня из мира. Жизнь, в которой я не буду впадать в фантазии при самых простых делах, а буду стараться вести открытые переговоры, в которых мое непонимание не будет хитро использовано, чтобы высмеять и принизить меня. Никто, кроме меня самой, не сможет покопаться у меня в мозгах и выудить оттуда какие-то суждения.
Я поняла разницу между размышлениями и тем, чем я так долго спонтанно занималась — беспокойством. Будучи обеспокоенной, я рассматривала отрицательные альтернативы. Размышления носят прогрессивный, развивающийся характер. Я никогда этим не занималась. А фантазирование — это застывшее размышление, когда ты знаешь, что никогда ничего не сделаешь со своим видением. Я привыкла отдавать людям в управление прагматическую сторону своей жизни, пока я становилась сопредельной гениальности.
Ни один мужчина не согласится жить с таким осмосом, как я, пока смерть нас не разлучит. Мне нужно или заселять себя, или ничего не получится. Нет, теперь я должна действовать агрессивно и без всяких там магических настроений или совпадений. Я просто обычный человек.
Жизнь стала тяжелой. И никакой любви, чтобы облегчить ее. Но, даже по стандартам самой растянутой мыльной оперы, время рыданий закончилось. Иногда я говорила глупые вещи, которые утешали, но не налаживали жизнь. «Я больше не увижу Карла с закрытыми глазами и не коснусь его, спящего, утром». Но если бы я продолжала ныть и тыкаться носом в воспоминания о моей совместной жизни с Карлом, то была бы похожа на подростка, постоянно слушающего устаревшую лучшую попсовую десятку песен.
Я, наконец, прошла последний круг признания, что Карл никогда не вернется. Я сбросила слой нежной завесы, которая окутывала мои мозги и мешала четко видеть и душевные страдания, и счастье. Слезы ледникового типа, у которых уйдут месяцы, пока они скатятся вниз по мозгам, все еще есть, но я забыла о них. Я больше не плачу. Я стараюсь игнорировать растущую ностальгию по таким слезам. Сейчас больше молчания, и лишь некоторые слезы окружены гневом.
Боль, когда-то я тебя узнала, но я не собираюсь больше тратить на тебя свое драгоценное время. Как расстраивался доктор Ялом, когда слышал мои шумные разглагольствования и бред по поводу блаженства слез и ночных кошмаров. Я не собираюсь больше пытаться характеризовать себя с помощью страданий и слез. Мне они не нужны, чтобы сделать из меня человека. Я больше не хочу идти по этому кругу снова.
Кроме того, там, глубоко внутри, помимо ощущения отчаянной развязности, остается чувство справедливости, понимание того, что я действительно не хотела быть вместе с Карлом, что я хотела разойтись, была охвачена этим чувством, надеялась, что он примет решение, но, как обычно, ошеломляющая инертность, состоящая из жалости и слез, удерживала меня в этой ситуации.
Каждый день все длиннее,С каждым днем любовь сильнее,Будь что будет, но хочешь ли ты моей любви?Я все равно встречу такую любовь, как ты.[14]
Странно, но сейчас я больше смирилась с потерей Карла, чем с окончанием курса терапии у доктора Ялома, хотя никогда в действительности с ней не соглашалась. Я никогда полностью не верила той своей изнуренной личности, которую каждую неделю привносила в жизнь доктора Ялома. Потому что знала, что снаружи (в реальном мире) я могу быть живой, драматичной и счастливой и у меня были прекрасные, давние друзья, которым можно было доверять. И у меня были нормальные, почти нормальные разговоры и дни с Карлом. Но я не хотела расставаться с той своей частью, которой коснулся доктор Ялом. Потому что здесь, кажется, любой пустяк, который я высказывала, имел больший резонанс и откликался больше, чем все те шутки и приколы, которые я отпускала во внешнем мире. Я часто прикидывалась непонимающей, но не понимала я от тупости или просто так, при мне все же оставалась моя веселость, оптимизм и надежда на возрождение, и я знала это. Я никогда не давала себе слишком страдать.
Иногда я устраивала сцены прямо у него в кабинете. Намеренно подавляла свой дух к моменту сеанса. Я могла быть притворно возмущенной, но никогда сердитой. Но все же мне хотелось копнуть поглубже и найти что-то реальное, нечто такое во мне, что могло бы стимулировать, а не просто тащить за собой. Некий гейзер эмоций, а не наш водевильный жаргон, когда доктор Ялом применяет свой психиатрический крючок, а я застенчиво бормочу в ответ, чтобы опустить занавес.
Мои заметки тоже были иногда то намеренно унылыми и серьезными, то слезливыми и легкомысленными. Другим жаргоном, кроме того, что у меня уже был, я, кажется, не владела. Я не могла заставить себя найти те исцеляющие слова, которые он хотел услышать. Я не могла глаголить по-медицински и отвечать на его вопросы таким же образом. Следовать прямой линии психиатрической партии. Каждый раз, когда доктор Ялом задавал мне благотворный вопрос, я сидела молча или, что еще хуже, ухмылялась. Потому что знала, насколько легко будет прибегнуть к моему старому «я». Я хотела найти что-то новое, нечто иное, чем тот запас нервов и иллюзий, который окутывал меня.
Я себя не защищала. В определенном смысле я отдала писать сценарий другим, а затем следовала ему, слыша много реплик, но передавала только некоторые строки. Одним из наиболее предсказуемых вопросов доктора Ялома был: «Что вам нравится во мне, или Карле, или в себе?» Этот вопрос был почти так же далек, как и другая сторона медали: «Джинни, что вам во мне не нравится?»
Я знала, что он старается притянуть меня к реальности. И, полагаю, даже знала эту реальность, но она на меня не влияла. Я терпеть не могу рассматривать людей объективно, хотя и не против наградить их какой-нибудь метафорой. Для меня легче адаптироваться и согласиться, чем судить. Я ненавижу описывать людей в рамках присущих им ролей типа «мама», «папа», «психиатр» — у каждого человека свои конкретные основания. Полагаю, я могла бы защитить их всех, даже за счет себя, своим спокойствием, потому что гораздо больнее унижать их, ненавидеть их.
Полагаю, я добилась чего-то личного с вами, доктор Ялом. Вы старались завернуть все в ленту терапии, и я всегда относилась немного подозрительно или еще хуже — саркастично (требует меньше энергии) к тому, чем вы меня кормили, даже если я говорила, что голодаю.
