Алексей Меняйлов - Катарсис. Подноготная любви (Психоаналитическая эпопея)
В.: Но ведь и там есть люди. С которыми ты, например, дружишь.
П.: Естественно. Даже с тех же кампаний. Некоторые же пришли ко Христу до того, самостоятельно, евангелистов они воспринимали только на логическом уровне, а здесь всё было правильно… Но сколько людей способны воспринимать только логический уровень? Один из тысячи? А остальные 999?.. Да… Ну а дальше, после евангельской кампании, всё развивалось закономерно. Больше половины проявивших столь «горячее» религиозное рвение на стадионе после отъезда принюхивавшегося проповедника, не получая более пьянящего некрополя нужной интенсивности, богослужения посещать перестали и вернулись к прежней жизни. Однако, «загорелись» вновь после того, как через год нюхач приехал вновь, все они вдруг нашли время прийти и с одинаковой специфической интонацией в голосе заговорили об обновлении духовной жизни. После отъезда опять разошлись. Через год с очередным приездом евангелиста цикл повторился вновь. В точности. Вторая половина, с более устойчивыми кодировками, проявляла себя не менее закономерным образом. В частности, предпочитали одних служителей церкви другим. В большем фаворе, разумеется, оказались те, рядом с которыми их семейные больше болели и раньше умирали. Не выдерживали, так сказать, напора проповеди Евангелия. А топтали тех, которые, напротив, некрофилам не нравились… Словом, жизнь просчитывается, и, как это ни грустно, ох как просчитывается… Но просчитать другого легче, чем себя. «Вникай в себя и в учение», — завещал апостол Павел Тимофею. Я понимаю, что это, наверное, самое в жизни интересное. Но как себя познать? Субъективно мы всегда оцениваем себя на «отлично». Как же в себя вникнуть? Только один путь и остаётся: оценить тех, кому ты нравишься, а кому — нет. «По плодам узнаете их». И себя самого тоже. «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты». Ты — моя, мы вместе, всем моим церковным друзьям, которых я уважаю и которые не унизятся до лукавства, ты понравилась. Иерархии же ты не понравилась, она тебе тоже. Мне кажется, что если бы мы с тобой поменялись местами, то эти агенты, ряженые в протестантизме, и тебя, точно так же, как и меня, отлучили бы, отлучили бы, а я бы не ужился с этими под иконами целителями. Да, плоды наши с тобой одинаковые… И один из них тот, что пасшиеся в КГБ князья церкви и их детки на дух меня не переносят. И прекрасно. Эти духовные и буквальные детки кэгэбистов для меня своеобразные дочки офицеров. И те, и другие узнают во мне папаш, только дочки офицеров, которые убеждены, что садо-мазо — это прекрасно, хотят замуж, а детки князей, на уровне логики зная, что садо-мазо «Бог не велит», реагируют иначе.
В.: Вот, значит, какой путь постижения…
П.: А как иначе? Другого пути нет. Отсюда естественно, что ради самопознания приходится постигать других. А это значит, приходится срывать маски. Скажем, меня отторгает церковная иерархия. Я им чужд. А почему? Волны какого поля циркулируют внутри данного сообщества? Сами-то они говорят, что истинные, Богом посланные, Его представители на земле, а раз так, то что они коллективом порешат, то и истина. А усомнишься в их святости, так они тут же: не судите, да не судимы будете…
В.: Сами-то суждение навязывают, внушают, хотя бы, о своём посланничестве — а чем это не суждение? — а начинаешь мыслить от них самостоятельно…
П.: Так тут же: не судите и не судимы будете! Вырвали фразу из контекста, а там…
В.: Там, наверное, речь о духе суждений, об основании к размышлению, о цели…
П.: Ты у меня просто природный богослов! Вторая Елена Уайт! Счастье моё! Конечно, ты права… Так вот, о суждениях… Для самопознания чрезвычайно важно, чтобы мне было интересно познавать тех, кто оказался со мной в соприкосновении.
В.: Иными словами — ближнего.
П.: Да. Сорвал маску, а под ней или воришка-иудей, или адвентист-кэгэбист, или православный эксгибиционист. Те, кому эти господа были органичны, отвергли счастье. С хорошим человеком сблизился — тоже счастье.
В.: Милый…
П.: А осознание, что ты — зеркало, — большое в жизни подспорье. Помнишь, я тебе рассказывал, как я в Азии в одну банду попал, а потом в другую? Помнишь, что оптовик наркоты меня тоже за оптовика принял?
В.: Помню.
П.: Самое ценное, что за своего принимают профессионалы. Остаётся только поддакивать и можно учиться. Путешествовать по всем социальным слоям. Это же бесценно. Да и безопасно. Убийца, профессионал, я имею в виду, принимает меня за опасного, меня как убийцу боится — а я в безопасности. Если же бандит — трус, то и меня за труса принимает. Но стоит мне сохранить присутствие духа — он пугается того, что я, как ожидалось, не бегу, и бежит сам. Я опять в безопасности. Можно путешествовать по самым рискованным местам.
В.: Опасная философия. Очень! Аж страшно становится.
П.: Ничего опасного. Проверено практикой. Из самых-самых ситуаций выпутывался? Выпутывался. Настолько рискованных, что совершенно спокойно мог оказаться главным действующим лицом на своих же собственных похоронах.
В.: Очень опасная философия. Лучше ничего такого мне не говори.
П.: Если такая опасная, то что же ты так сладко улыбаешься?
В.: Я улыбаюсь?
П.: Ну а кто же? Я что ли?
В.: Да, ты-то как раз и улыбаешься.
П.: А почему бы и нет? Ведь для писателя это же необозримые возможности! Женщины, оказавшиеся рядом, непроизвольно расслабляются и исповедуют всё, даже самое тайное. Мудрые — так те сами на контакт идут. Как тот пастор, который по соседям ходил с интимными подробностями из жизни КГБ. А гад, как бы ни научился собою владеть, всё равно проговаривается, давая оценку, как ему кажется, меня.
В.: Ты что, опять собрался куда-то ехать?
П.: Да куда ж я от тебя, такой милой, денусь? Пришпиленный к юбке. Хотя…
В.: Езжай. Я с самого начала, как только с тобой познакомилась, знала, что будет какая-то поездка. Куда-то ты должен уехать. Расставание серьёзное.
П.: Ну и замечательно. Ты же понимаешь…
В.: Понимаю. Я как раз и есть та самая — понимающая. Знаешь что это такое?
П.: Что?
В.: Это как на эстраде. Была такая юмореска. Чем дура отличается от умной. Умная приходит в отдел учёта и распределения жилплощади, жить ей негде, а ей говорят: понимаете, есть сейчас ещё более нуждающиеся, они нуждаются больше вас, их надо раньше поселить. Умная говорит: понимаю, и уходит ни с чем. А дура требует, требует, ничего понимать не хочет, и получает квартиру. Дурой быть выгодно.
П.: Ты огорчаешься, что ты такая? Как есть?
В.: Нет. Я привыкла. Поэтому у меня собственности — только каморка. Пустая.
П.: И я не огорчаюсь. Наоборот, счастлив. А что с дурой делать — ни порассуждать, ни поговорить, ни, тем более, помолиться. Да и в сексе — ноль, как бы рьяно ноги ни задирала.
В.: Велик и могуча русский языка… Писатель.
П.: Зато выразился ясно и определённо. Скажи, а это ты сама придумала термин «человек-зеркало» или у кого-нибудь подхватила?
В.: Сама.
П.: Ты — чудо! А ещё прибедняешься. Насчёт своих умственных способностей. А знаешь, мне кажется, что Христос, как и мы, был зеркалом. Вернее, разумеется, мы, как Он. Вспомнить, хотя бы, как Его преследовали начальники и священники. Да, национал-священники — это всегда явление мрачное. Не случайно древние пророки — те же Исаия, Иеремия — в первую очередь обличали князей и священников. Естественно — подавляющих. Со всеми рогами и копытами в виде груза мусора прошлого и сжигающих страстей. На практике народ идёт именно за ними и только за ними. Какая уж там Истина! Естественно, столкнись такой с человеком-зеркалом, будь даже он, как Христос, от политики далёк, всё равно разглядит в нём человека, рвущегося на престол. Человека, в условиях Римской империи для народа опасного. Фарисеи как некрофилы-государственники сами себя обрекли на то, чтобы разглядеть в Христе узурпатора. И разглядели. А разглядев, первосвященник неизбежно должен был проговориться: дескать, лучше, чтобы один человек погиб, но нации было бы лучше. Что евангелистами и записано. Мне объяснение, что начальники распяли Христа только за то, что Он — Истина, всегда казались неотчётливым. Оно, конечно, так, Истину всегда распинают, и такое впечатление, что только за то, что Истина, но это так, если смотреть с о-о-очень большого расстояния. Если же сблизи, то неясно. Монстры какие-то эти священники. А они честно, во всяком случае, на логическом уровне, боролись со злом. Но только на логическом… На подсознательном же…
В.: Распяли.
П.: Да, распяли… По той же схеме и народ ко Христу относился. В глубине души они были едины в желании скинуть оккупантов, римлян, причём эта страсть была явно болезненная, поскольку по тем временам быть в составе достаточно стабильной империи, которая была терпима в национальном и религиозном отношении, было выгодно с точек зрения и военной, и экономической, и культурной и, наверное, с каких-то ещё. Естественно, что одержимые страстью собственной государственности, страстью противопоставления себя прочему миру, оказавшись пространственно рядом со Христом-зеркалом, они совершенно определённо чувствовали, что Он пришёл организовать восстание против Рима. Если бы они так не чувствовали, то за Ним бы не ходили часами и днями, а относились бы к Нему как к аттракциону: занятно, интересно, ново, но через десять минут становится скучно. Если бы их действительно интересовала Истина, хотя бы в самой глубине души, то они не отошли бы вовсе, как не отошли Андрей Первозванный или Иоанн Богослов. Но Истина их не интересовала, и Христу приходилось часами доказывать, что Он — не они, что Он — это Он, что Он — Я Есмь. Удавалось это Ему с большим трудом. Естественно: ведь Он же неубедителен! Так что Его популярность непременно была кратковременной, следствием недоразумения, отсутствием подавления, Его зеркальности, ввиду чего каждый националист принимал Его за себе подобного. Потому и льнул… Две тысячи лет прошло, а что изменилось? Чуть менее человек подавляет, чуть больше у него площадь зеркала — так он уже не в силах доказать, что он не верблюд. Размечтаются о нём, а потом, наконец догадавшись, что ошиблись, быстренько разбегаются. Как от меня дочки офицеров. Всегда одно и то же: разобравшись, что я ни в садо, ни в мазо не играю, разочаровывались и уходили.
