История с одним мальцом - Юрий Цветков
За мной никто не гнался. И это было еще страшнее. Я забежал только за угол школьного здания, еще раз за угол, пока не оказался на заднем хозяйственном дворе школы. Здесь я присел на выступ у стены и отдышался. Какая-то жуткая тишина и спокойствие царили здесь. Чем больше я успокаивался, тем страшнее и тоскливее мне становилось. Мне стало казаться, что директор прячется за углом. Я встал и пошел посмотреть. Там его не было. Тогда я пошел за следующий угол и посмотрел — там его тоже не было. Я постоял немного и побрел в школу, наверх, к его кабинету. Вошел без стука. Он сидел и ждал меня. Пригласил сесть. Помолчал. Потом спокойно, обыденным голосом стал расспрашивать, интересоваться, кто еще так думает, как я, из учеников, учителей? Я долго соображал, кого б ему продать подешевле, и придумал: Пичугина. Пичугин, рослый, широкоплечий малый был у нас «отпетым», позволял себе что хотел, не боялся никого и ничего, своих насмешливых суждений обо всех и обо всем не скрывал ни от кого, но в силу какой-то природной незлобивости, которая чувствовалась в нем, и потому еще, что он был совсем не глуп, хотя учебой пренебрегал, ему многое сходило с рук. На него почти не обижались, а если обижались (я имею ввиду учителей), то предпочитали не связываться, потому что не чувствовали в нем страха. Я подумал, что ему все равно ничего не будет, и назвал его фамилию. Директор весело и дружелюбно рассмеялся и ласково потрепал меня по коленке, словно по достоинству оценив мою шутку, и такими же улыбающимися глазами смотрел на меня и ждал. Мне опять стало тоскливо. Голова как-то сразу опустела, я потерял способность соображать. Посидев еще немного и ничего не придумав, я назвал несколько настоящих фамилий. Уже уходя, злой и опустошенный, я вдруг вспомнил, вернулся и с каким-то внутренним чувством реванша и злорадства назвал еще и фамилию Кузьминой. Директор, выслушав меня, серьезно кивнул, но потому, как поспешно он отвернул голову, мне почудилась на губах его чуть заметная улыбка, которую он пытался от меня скрыть.
На другой день в школу я не ходил — просто не хотелось. Муторно было на душе. Единственное, что меня утешало: еще несколько месяцев, думал я, и я расстанусь с этой проклятой школой навсегда. Все это можно будет выбросить из головы и начать новую жизнь. Все заново.
Потом я заболел чем-то простудным и сидел дома еще целую неделю. А за это время события, оказывается, круто повернули в другую сторону: было какое-то письмо в горком из нашей школы, подписанное не парткомом, членом которого был директор, а «группой коммунистов и комсомольцев». Тут же по горячим следам провели партийно-комсомольское собрание с участием представителей горкома, и там навалились на медведя все кучей: выступили все. От желающих говорить отбоя не было. Было какое-то общее вдохновение. Только так и удалось свалить. Ябедники и подголоски затаились, ни один не пискнул. А сам директор, видя, как наперебой рвутся ораторы на трибуну и с места, даже не проронил ни слова, а просто ушел где-то в середине, как именинник с именин, оставив бурлившее собрание наедине с самим собой. В школе он после этого, конечно оставаться не мог и сдавал дела завучу.
Когда я в понедельник, ничего этого не зная, брел потихоньку в класс, погрузившись в свои думы, злополучная дверь директорского кабинета, как только я поравнялся с нею, вдруг распахнулась, и тут он был во всем великолепии своего маленького роста, который имел ту магическую силу, что тебе хотелось подогнуть коленки или врасти немножко в землю, лишь бы не маячить дурак дураком на целый аршин над его головой. Вышел он как будто спокойный, но при виде меня лицо его почему-то побелело. Он пребольно вцепился пальцами в мою руку выше локтя, как это делают милиционеры в кино, и зашипел что-то невнятное и для меня не совсем понятное:
— Опять твоя работа… Настрочил и отсиживался…
Бессвязная речь его так и не вывела меня из оцепенения. Я только остановился и тупо смотрел на него, пока оно говорил, не понимая, чего еще хочет от меня этот человек, а как только пальцы его ослабли, так же вяло двинулся дальше по коридору.
Свидетелей этой сцены было достаточно, чтобы к вечеру я стал знаменит, как борец-одиночка. Одноклассники разглядывали меня с недоумением, как будто первый раз меня видели, и ломали голову, чем это я мог так ему насолить. Я не разочаровывал их насчет своего героизма — тем более, что так оно, в общем-то и было.
Я не сказал еще, что с классом у меня к тому времени сложились удивительно ровные отношения. Я давно уже научился не раздражать сверстников своей несхожестью с ними, научился искусству держаться заподлицо: поболтать на перемене у окна в коридоре, прогуляться толпой после уроков по дороге домой, а главное — не высовываться. Ни им от меня ничего не нужно было, ни мне от них. Я не презирал их — отнюдь. Я считал их нормой. Они давали мне чувство уверенности в себе и спокойствия, чувство того, что все находится на своих местах: они там, а я здесь. А то, что среди них был Пичугин, которого я побаивался немного, ничуть не говорило в их пользу, а только укрепляло меня в моих мыслях. Это же исключение, думал я, Пичугин не имеет к ним никакого отношения. Он имеет отношение ко мне.
А побаивался я его из-за того, что он меня игнорировал совершенно. Я для него не существовал. Будь это кто-нибудь другой — мне только того и надо было бы. Но в его невнимании ко мне было что-то пугающее. Он ходил мимо меня, как мимо пустого места. Потом что-то изменилось — он меня «заметил». Пройдет, бывало, ленивой, небрежной походкой, вперив рассеянный взгляд прямо перед собой, и даже глазом не поведет в твою сторону, и только поравнявшись, даже уже проходя мимо, легонечко так, чуть слышно причмокнет губами — какой-то сожалеющий звук, — он таких штучек много знал. Я сначала думал, что это он со
