Чезаре Ломброзо - Политическая преступность
Что же это такое, если не доказательство преобладания закона инерции?
5) Мизонеизм в литературе. Мизонеизмом же в большей части случаев обусловливается восхищение древними книгами и развалинами, как бы они ни были безобразны сами по себе. Наследственная привычка дает им, так сказать, свободный вход в наши души. Так, санскрит – для индуса, древнееврейский – для большинства евреев и до некоторой степени латинский – для многих европейцев становятся языками священными, лингвистическим фетишем, даже и помимо употребления их при церковной службе.
Страшное влияние грамматиков в императорском Риме и впоследствии, в Средние века, объясняет нам современное поклонение грамматике, кажущееся нелепым в веке господства естественных наук и математики. Отсюда же идет не менее нелепая, но непоколебимая вера в классицизм, закоренелая даже у людей, достойных уважения, которые заставляют нас тратить лучшие годы нашей жизни на изучение бесполезного языка под предлогом развития вкуса и мышления (как будто бы новые языки на это не годны), а на самом деле ради удовлетворения мизонеического инстинкта.
6) Мизонеизм в искусстве. Тут он тоже господствует. В самом деле, если вместе с Гельмгольцем и Жанэ мы станем анализировать основы эстетики, то увидим, что они сводятся к ритму в тонах и симметрии в пластике. Отсутствие симметрии в прекрасном – в гротесках, например, – временно может возбудить любопытство и похвалы, но прочного успеха не добьется.
Мы не находим эстетичными капитель или балкон, если они сделаны из железа, потому что не привыкли к употреблению последнего в архитектуре. Так, древний грек в архитектурных линиях своих мраморных храмов предпочитал мотивы, напоминающие деревянную постройку его предков. По той же причине, как это мы можем видеть в Сицилии, в Салинунте, греки воспроизводили в статуях семитический тип, а норманны, позднее, – мавританский.
7) Мизонеизм в модах. Геккель видит господство закона инерции даже в беспрестанно меняющихся капризах моды. Он доказал, что современный сюртук с его пуговицами сзади есть пережиток военного костюма, распространенного три-четыре века тому назад, а жилет есть древняя кираса.
8) Мизонеизм в политике. Множество общественных и политических учреждений, считающихся современными, суть не что иное, как обломок древности, и потому только пользуются уважением большинства, представляющим собой условную ложь, как называет это явление Нордау.
Такую ложь представляет собой вера в парламентаризм, на каждом шагу оказывающийся бессильным, так же как и вера в непогрешимость людей, часто стоящих во всех отношениях ниже нас; такой же ложью является вера в суд, который, налагая тяжелую обузу на честных людей, наказывает не более 20 % настоящих преступников, да и то чаще всего психопатов, тогда как остальные гуляют на свободе, пользуясь почетом и уважением со стороны своих жертв.
Дело в том, что условная ложь поддерживается всеми без возражений, так как, передаваясь из поколения в поколение, превратилась в привычку, от которой мы не можем отделаться, даже понимая ее полную бессмысленность. Потому-то, несмотря на противодействие закона, продолжают существовать дуэли – остаток первобытного правосудия, – да не только существуют, а служат даже для решения политических вопросов (как дуэль между Флоке и Буланже); поэтому же, несмотря на противодействие мыслителей, народы смотрят на войну как на какой-то праздник. В самом деле, самые непродуктивные расходы на войну всегда принимаются безропотно, а на народное просвещение и на сельское хозяйство, развитие которых сделало бы нас богаче, образованнее и, стало быть, сильнее, денег не хватает.
В политической жизни мы, латинцы, покланяемся Кавуру или Мадзини; во время революций каждая партия поклоняется какому-нибудь одному человеку. Достаточно того, чтобы какая-нибудь партия взяла верх, хотя бы ненадолго, – она всегда оставит за собой убежденных сторонников, верность которых будет передаваться из поколения в поколение. Примерами такой верности могут служить сторонники правительств, в свое время признанных проявлением гнева Божия, каковы карлисты – в Испании, легитимисты – во Франции{9}, приверженцы Бурбонов – в Италии и прочее.
То же можно сказать о кастах, господствовавших в течение известного времени, тем более что они сами по себе вполне соответствуют нашему стремлению к неподвижности, потому-то их невозможно искоренить. Индус прежде всего боится изменить своей касте, а между тем измена эта так возможна: достаточно поесть мяса, хотя бы насильно; или съездить в Европу; или, по неведению, съесть обед, приготовленный сторонниками другой религии; или сойтись с женщиной из другой касты и прочее.
По отношению к париям, с которыми ни один человек, принадлежащий к касте, не должен приходить в соприкосновение, принимаются еще большие предосторожности. Еще очень недавно парии, встречая представителя касты, обязаны были обходить последнего на далеком расстоянии, чтобы даже нечистые испарения его не коснулись привилегированного лица.
Таким образом, кастовые предрассудки приковывают каждого индуса не только к той специальной группе, к которой он принадлежит по рождению, но даже к известной профессии, заглушая всякую идею национальности и сохраняя даже анатомический характер расы. Гарофало замечает, что аристократия оставила в нас такое инстинктивное поклонение, что даже демократы при политических выборах отдают предпочтение ее представителям перед людьми гораздо высшими по личным заслугам. Даже те лица, которые, подобно антропологам и психиатрам, знают, что аристократия, по крайней мере у латинских народов, благодаря лени, кровосмесительным бракам и прочему почти выродилась, то есть физиологически стоит ниже буржуазии, даже и они чувствуют к ней инстинктивное пристрастие, подобно тому как жители отдаленных сел – к горожанам. У тех и у других это есть последний отзвук феодального рабства.
Господство теократии прекратилось в нашем обществе, по крайней мере с виду, но попробуйте поднять какой-нибудь вопрос, который бы хоть краешком касался духовенства, – о разводе, например, об уничтожении монашества или хотя бы только об изменении его костюма, и вы увидите, какую оппозицию это вызовет, но, разумеется, под самым либеральным флагом: заговорят о свободе личности, об уважении к женщине, о покровительстве детям и прочее.
Господство военного сословия тоже кончилось, а попробуйте задеть воинственную струнку любого народа, и вы его наверное увлечете. Благодаря этому в бюджетах легко проходят миллиарды на постройку ненужных крепостей, а бедным школьным учителям отказывают в сантимах, потчуя их бесплодными похвалами да обещаниями.
Говорят, что мы теперь все пользуемся равной свободой и равным правосудием, а в сущности, привилегии только перешли на другие касты: теперь не дворянство и духовенство господствуют, а политиканствующие адвокаты, ради которых все мы работаем почти без вознаграждения. Правосудие превратилось в пустое слово. Нордау справедливо говорит, что современный цивилизованный человек должен не только сам себя охранять совершенно так же, как это делают варвары, но еще и платить деньги правительству за охрану, которую оно ему не дает, но должно давать по теории.
Если вглядеться попристальнее, то весь современный государственный механизм работает в пользу адвокатов, для которых золото, отнятое мошенниками у честных людей, превращается в капиталы, точно так же, как земля под влиянием червей превращается в плодородный humus. В Соединенных Штатах, стране архидемократической, состав действительно самодержавного народа сводится к двум или трем сотням тысяч субъектов, находящих средства к жизни в занятии политикой, так что издержки на их избрание покрываются бюджетом государства. Благодаря этому вместо трех тысяч чиновников, как было тридцать лет тому назад, там теперь их больше ста тысяч.
Сама революция 1789 года, уничтожившая все привилегии, действительно разорила крупных собственников, но поставила на их место крупных торговцев – буржуа; мелким же собственникам она ничего не дала.
Во времена Тюрго одна четверть рабочих занималась сельскохозяйственным трудом, а теперь только одна восьмая. Между тем наши рабочие, по словам Летурно, Молинари и Ваккаро, равно как и наши крестьяне – по нашим собственным наблюдениям, – находятся в худшем, может быть, положении, чем древние рабы.
Виллари полагает, что участь нашего простого народа ухудшилась с введением свободы. По мнению Пани-Росси и Туриелло, отношения, существовавшие когда-то между господами и рабами, существуют теперь между буржуа и плебеями.
В общем, прошлое до такой степени в нас укоренилось, что самые независимые из нас чувствуют к нему могучее влечение. Так, мы сколько нам угодно можем быть неверующими, но богослужение производит на нас неотразимое впечатление; мы можем быть сторонниками равенства, но, как выше сказано, потомки баронов вызывают в нас невольное почтение; мы можем сознавать бесполезность иных законов, но тот, кто их защищает, тотчас же найдет тысячу последователей только потому, что эти законы существовали. И если цивилизация все-таки идет вперед, то лишь благодаря переменам в физической и нравственной обстановке народов, а также благодаря гениям или сумасшедшим, дающим ей множество мелких толчков, которые в течение веков слагаются в одно крупное усилие. Поэтому-то Макс Нордау думает (несколько преувеличивая), что просвещенные деспоты более содействуют прогрессу, чем все революционеры, вместе взятые.
