Роберт Райт - Моральное животное
То, что родители редко читают детям лекции про ложь и добродетель, не означает, что они не обучают их лгать. Дети явно продолжают лгать, если это не будет настоятельно пресекаться. И не только те дети, чьи родители лгут чаще, чем в среднем, имеют шансы стать хроническими лгунами; но также дети, растущие без должного родительского присмотра. Если родители не препятствуют неправде детей, заведомо выгодной для них, и если они говорят такие неправды в их присутствии, то они дают им продвинутый курс лжи.
Один психолог написал: "Без сомнения, ложь увлекает, причём сам процесс манипуляции может более увлечь детей лгать, чем выгода, из него следующая". Эта дихотомия вводит в заблуждение. Возможно, из-за выгод от умелой лжи естественный отбор сделал экспериментирование ложью увлекательным. Еще раз: естественный отбор делает «размышление»; мы же — выполняем.
Дарвин вспоминал про сочинение историй ради "чистого удовольствия захватывающего внимания и удивления". С одной стороны, "когда эти неправды не были обнаружены, то они возбуждали мое внимание и, производя большой эффект, порождали удовольствие, подобно трагедии". С другой стороны, время от времени они вызывали у него чувство позора. Он не говорит почему, но есть два источника этих возможностей в мозгу. Один — это возможность раскрыть некоторые неправды бдительными детьми. Другой — это возможность претерпеть за ложь наказание от старшего родственника.
Так или иначе, но Дарвин получал обратную связь о допустимости (или нет) лжи из его конкретной социальной обстановки. И, так или иначе, эта обратная связь оказывала эффект. Когда он стал взрослым, он был честен по любому разумному стандарту.
Передача моральных инструкций молодежи подобна передаче генетических инструкций и иногда неразличима в проявлениях. В «Самопомощи» Сэмюэль Смайлс написал, что "характеры родителей, таким образом, постоянно повторяются в их детях, и ежедневные демонстрации привязанности, дисциплины, трудолюбия и самообладания живы и действенны, в то время, как услышанное ими ушами, возможно, уже давно забыто…. Кто скажет, сколько злых намерений было остановлено мыслью о некотором хорошем родителе, чью память дети не могут пятнать совершением недостойных дел или потаканием нечистой мысли"?
Эта точность передачи морали очевидна у Дарвина. Когда в своей автобиографии он расхваливает отца, отмечая его великодушие, его симпатию, то он мог бы говорить о себе точно то же самое. И сам Дарвин в свою очередь прилагал усилия, чтобы снабдить своих собственных детей твёрдыми навыками взаимного альтруизма, от моральной неподкупности до социальной приятности. Сыну в школе он написал: "Ты должен писать г. Вартону: лучше начать с "Мой уважаемый господин"… а в конце написать: "благодарю вас и госпожу Вартон за доброту, которой Вы всегда одаривали меня. Поверьте мне, Ваш искренне обязанный".[64]
Одним вероятным источником таких возможностей могли бы быть регулярные контакты с близлежащими деревнями. Адаптацию, которая помогла бы охватывать эти возможности, мы в точности находим в человеческой психике: бинарный моральный пейзаж, состоящий из внутригруппового, заслуживающего уважения, и внегруппового, заслуживающего эксплуатации. С одной стороны, даже члены городских банд кому-то да доверяют; с другой — даже пунктуально вежливые викторианские мужчины пошли на войну, убежденные в справедливости смерти, которую они сеяли там. Моральное развитие — часто не только вопрос силы совести, но вопрос её широты и применимости.
Совесть викторианцев
Естественный отбор не мог предвидеть, какой будет социальная среда Дарвина. Генетическая программа человека в отношении совести не включает такую опцию, как "зажиточный человек в викторианской Англии". По этой причине (помимо прочих) мы не должны ожидать, что ранний опыт Дарвина мог бы формировать его совесть целиком как адаптацию. Однако кое-что естественный отбор возможно «ожидал», например, переменчивость уровня местного сотрудничества от обстановки к обстановке, чего следует ожидать всегда. Стоит посмотреть, способствовало ли моральное развитие Дарвина его процветанию.
Вопрос о том, как совесть Дарвина его вознаграждала, в действительности есть вопрос о вознаграждении совести любого викторианца. Моральный компас Дарвина являлся лишь обострённой версией базовой викторианской модели. Викторианцы известны выразительностью своего «характера», и многие из них, если их перенести в наше время, казались бы до странности серьёзными и добросовестными, разве что менее Дарвина.
Сущность викторианского характера, согласно Сэмюэлю Смайлсу, заключалась в "правдивости, честности и добродетельности". "Честность в словах и делах — основа характера", — написал он в «Самопомощи»: "Верная приверженность правдивости — её наиболее яркая характеристика". Обратите внимание на контраст с «индивидуальностью»: смесью обаяния, стиля и других социальных побрякушек, что в двадцатом столетии, как известно в значительной степени заменило характер в качестве мерила человека. Эта замена отмечается иногда с задумчивым предположением, что настоящее столетие — одна из моральных регрессий необузданного эгоизма. Что ни говори, а «индивидуальность» добавляет так мало, как к честности, так и чести, но столь явно является мотором карьеризма.
Культура индивидуальности пропитана неглубокими чувствами, и легко впасть в ностальгию по дням, когда достаточная серьёзность характера формировалась в человеке не к самому концу жизни. Но это не означает, что господство характера было эрой чистой честности, незапятнанной личным интересом. Если Триверс прав в объяснении причин податливости совести, то «характер» — возможно, всё же корыстная вещь.
Сами викторианцы не колебались в использовании характера. Сэмюэль Смайлс одобрительно отмечал наличие у человека "подлинной независимости принципов и скрупулёзной приверженности правде" и отметил далее, что подчинение совести — "дорога к процветанию и богатству". Сам Смайлс полагал, что "характер — это сила" (в смысле намного более высоком, чем "знание — сила"). Он цитировал волнующие слова государственного деятеля Джорджа Каннинга: "Моя дорога должна лежать через Характер к власти; я не буду пробовать другие пути, я достаточно жизнерадостен, чтобы верить этому курсу, возможно, он не наибыстрейший, но наивернейший".
Если характер настолько способствовал продвижению в те дни, то почему сейчас это не вполне так? Здесь не место для дарвинианского трактата по моральной истории, но один возможный фактор очевиден: большинство людей в викторианской Англии жили в обстановке, эквивалентной маленькому городку. Безусловно, урбанизация активно развивались и, следовательно, приближалась эра анонимности. Но, в сравнении с современностью, окрестности, даже городские, были стабильны. Люди были склонны к оседлости и сталкивались год за годом с одной и той же группой людей. Это справедливо в пенатах родного города Дарвина, приятной деревни Шрусбери. Если Триверс прав, и молодая совесть формируется посредством активного воздействия семьи, приспосабливаясь к местной социальной среде, тогда Шрусбери — это то место, в котором можно бы ожидать адекватного вознаграждения за Дарвиновские угрызения совести.
Есть, по крайней мере, две причины, по которым прямота и честность имеют конкретный смысл в малом социуме, стабилизируя социальное состояние. Одна состоит в том, что невозможно скрыть своё прошлое (что знает каждый, кто жил в маленьком городе). В разделе названной «Самопомощи» — "Будьте тем, кем вы выглядите" Смайлс написал: "Человек должен действительно быть тем, кем он выглядит или намерен быть…. Люди, чьи действия находятся в прямом противоречии с их словами, не внушают никакого уважения, и их слова имеют весьма малый вес". Смайлс привёл анекдот о человеке, который говорит, что "дал бы тысячу фунтов за ваше доброе имя — Почему? — Потому, что я заработаю на этом десять тысяч". Дарвин, как его описала молодая Эмма Веджвуд, — "самый открытый и откровенный человек, которого я когда-либо видела, каждое его слово выражает настоящие мысли", это человек, хорошо приспособленный для процветания в Шрусбери.
Компьютерный мир Аксельрода во многом подобен Шрусбери: одна и та же, довольно маленькая группа характеров, стабильная день ото дня, все помнят, как вы вели себя на последнем контакте. Это, конечно, центральная причина того, почему взаимному альтруизму воздаётся внутри компьютера. Если сделать компьютерный мир даже более похожим на маленький город, позволяя его существам сплетничать о том, насколько добросовестен (или нет) тот или другой, то совместные стратегии процветают даже эффективнее, поскольку в этом случае мошенники успевают совершить меньше надувательств до того, как люди начинают избегать их. (Компьютер Акселрода используется различно. Поскольку моральный базис людей гибок, сотрудничество может распространяться из поколения в поколение (или деградировать) без каких-то изменений в общем геноме.[65] Таким образом, компьютер, ведя хронику таких волн, может моделировать культурные изменения, так как здесь скорее моделируются именно они, чем генетические, как в прошлой главе).
