Сочинения - Жак Лакан
Возвращение к тексту Фрейда, напротив, показывает абсолютную согласованность между его техникой и его открытием, и в то же время эта согласованность позволяет нам расставить все его процедуры по своим местам.
Именно поэтому любое исправление психоанализа неизбежно должно включать в себя возвращение к истине этого открытия, которую, взятую в ее первоначальном моменте, невозможно затушевать.
Ведь анализируя сны, Фрейд намеревался лишь дать нам законы бессознательного в их наиболее общем проявлении. Одна из причин, по которой сновидения оказались наиболее подходящими для этой демонстрации, заключается в том, говорит нам Фрейд, что они открывают одни и те же законы как у нормального человека, так и у невротика.
Но в любом случае действие бессознательного не прекращается в состоянии бодрствования. Психоаналитический опыт не делает ничего другого, как устанавливает, что бессознательное не оставляет вне своего поля ни одно из наших действий. Присутствие бессознательного в психологическом порядке, другими словами, в отношениях-функциях индивида, должно быть, однако, определено более точно: Оно не является коэкстенсивным по отношению к этому порядку, поскольку мы знаем, что если бессознательная мотивация проявляется как в сознательных психических эффектах, так и в бессознательных, то, наоборот, достаточно элементарно вспомнить, что большое количество психических эффектов, которые вполне законно обозначаются как бессознательные, в смысле исключения характеристики сознания, тем не менее не имеют никакого отношения к бессознательному в фрейдистском смысле. Таким образом, только злоупотребление термином приводит к тому, что бессознательное в этом смысле путают с психическим, и таким образом можно обозначить как психическое то, что на самом деле является эффектом бессознательного, как, например, на соматику.
Речь идет, таким образом, об определении топографии этого бессознательного. Я говорю, что это та самая топография, которую определяет алгоритм:
То, что мы смогли разработать относительно влияния означающего на означаемое, предполагает его превращение в означаемое:
Мы показали влияние не только элементов горизонтальной сигнификативной цепи, но и ее вертикальных зависимостей в означаемом, разделенных на две фундаментальные структуры, называемые метонимией и метафорой. Мы можем символизировать их, во-первых:
то есть метонимическая структура, указывающая на то, что именно связь между означающим и означаемым допускает элизию, в которой означаемое устанавливает отсутствие бытия в объектном отношении, используя значение "отсылки назад", которым обладает означаемое, чтобы вложить в него желание, направленное на то самое отсутствие, которое оно поддерживает. Знак -, поставленный между ( ), представляет здесь сохранение штриха - который в исходном алгоритме обозначал несводимость, в которой, в отношениях между означающим и означаемым, конституируется сопротивление означаемого.
Во-вторых,
метафорическая структура, указывающая на то, что именно при замене означающего на означаемое возникает эффект означивания, который является творческим или поэтическим, другими словами, который является появлением означивания, о котором идет речь. Знак + между ( ) представляет здесь пересечение штриха - и конститутивное значение этого пересечения для возникновения означивания.
Этот переход выражает условие перехода означающего в означаемое, на которое я указывал выше, хотя и условно смешивая его с местом субъекта.
Именно к функции субъекта, введенной таким образом, мы должны теперь обратиться, поскольку она лежит в решающей точке нашей проблемы.
"Я мыслю, следовательно, я есть" (cogito ergo sum) - не просто формула, в которой с исторической высоты рефлексии об условиях науки конституируется связь между прозрачностью трансцендентального субъекта и его экзистенциальной аффирмацией.
Возможно, я лишь объект и механизм (и, таким образом, не более чем феномен), но, несомненно, в той мере, в какой я так думаю, я таков - абсолютно. Несомненно, философы внесли важные коррективы в эту формулировку, в частности, что в том, что мыслит (cogitans), я никогда не могу быть ничем иным, как объектом (cogitatum). Тем не менее остается верным, что благодаря этому предельному очищению трансцендентального субъекта моя экзистенциальная связь с его проектом кажется неопровержимой, по крайней мере в ее нынешней форме, и что: "cogito ergo sum" ubi cogito, ibi sum, преодолевает это возражение.
Конечно, это ограничивает меня тем, что я существую в своем бытии только в той мере, в какой я думаю, что я есть в своей мысли; насколько я действительно так думаю, касается только меня самого и, если я это говорю, никого не интересует.
Однако уклониться от решения этой проблемы под предлогом ее философских претензий - значит просто признать свою несостоятельность. Ведь понятие субъекта необходимо даже для функционирования такой науки, как стратегия (в современном понимании), расчеты которой исключают всякий "субъективизм".
Это также означает отказ от доступа к тому, что можно назвать фрейдистской вселенной - так же, как мы говорим о вселенной Коперника. Ведь именно с так называемой коперниканской революцией сравнивал свое открытие сам Фрейд, подчеркивая, что речь снова идет о месте, которое человек отводит себе в центре вселенной.
Является ли место, которое я занимаю как субъект означающего, концентрическим или эксцентрическим по отношению к месту, которое я занимаю как субъект означаемого? - вот в чем вопрос.
Речь идет не о том, чтобы понять, говорю ли я о себе так, чтобы это соответствовало тому, что я есть, а о том, чтобы понять, являюсь ли я тем же самым, что и то, о чем я говорю. И здесь совсем неуместно использовать слово "мысль". Ведь Фрейд использует этот термин для обозначения элементов бессознательного, то есть механизмов означивания, которые мы сегодня признаем таковыми.
Тем не менее верно, что философское cogito находится в центре миража, который заставляет современного человека быть уверенным в себе даже в его неуверенности в себе и даже в недоверии, которое он научился практиковать против ловушек самолюбования
Более того, если, обратив оружие метонимии против ностальгии, которой она служит, я отказываюсь искать смысл за пределами тавтологии, если во имя "войны есть война" и "копейки есть копейка" я решаю быть только тем, что я есть, как даже здесь я могу ускользнуть от очевидного факта, что я нахожусь в этом самом акте?
И это не менее верно, если я возьму себя на другой, метафорический полюс поиска означающего и посвящу себя тому, чтобы стать тем, что я есть, стать бытием, я не могу сомневаться, что даже если я теряю себя в этом процессе, я нахожусь в этом процессе.
