Джеймс Холлис - Обретение смысла во второй половине жизни. Как наконец стать по-настоящему взрослым
Однако для начала давайте уточним, что мы, говоря о вине, точно знаем, как и в каком контексте используем это слово. В первую очередь, понимание вины – это взгляд на нее как на необходимого спутника осмысленной жизни, в которой признается ответственность, а нравственные аспекты имеют значение. Когда мы причиняем вред себе или другим, тогда готовность принимать ответственность будет мерой нашей зрелости. Одно из мудрых предписаний быстро набирающей популярность реабилитационной программы «Двенадцать шагов» призывает участников признать все то зло, что было ими однажды совершенно, по возможности исправить его или, по крайней мере, попытаться в символической форме компенсировать и загладить. Если этот компенсирующий шаг не будет совершен, тогда пагуба вины опускается в бессознательное и порождает еще более разрушительные стереотипы поведения и области боли, подкрепляющие порочный круг зависимости.
Коллективная вина за вред, который был причинен другим, может лежать также на народах в целом. (Только мудрые и сильные лидеры, такие как епископ Туту и Нельсон Мандела в Южной Африке, способны привести свой народ к примирению.) И лишь самые сильные из нас могут трезво взглянуть и признать тот ущерб, который был нанесен другим людям, намеренно или нет. И все же признанная ответственность встречается куда реже, чем непризнанная вина, которая остается в бессознательном и тяжким грузом ложится на душу, поглощая ее энергию. Вина отрицаемая все равно найдет способ заставить платить по счетам. Способность принимать ответственность за зло, за совершенные поступки и за поступки несовершенные можно считать вехами зрелости Эго, и это лишь придает глубины и весомости душе. Никто в этом мире не может похвастаться совершенно чистыми руками; лишь недалекие могут быть убеждены в своей неизменной правоте. На них-то как раз и лежит более всего вина за проецирование своей тени на других.
Есть и вторая форма вины, неизбежная для каждого, кто претендует хоть на малую толику сознательности. Эту форму вины мы можем назвать коллективной, или экзистенциальной, поскольку она является неизбежным побочным продуктом взаимосвязанности обстоятельств нашей жизни. Те из нас, кто живет в так называемом «первом мире», существуют за счет тех, кому не столь повезло. Но и внутри своего общества мы также живем в условиях эксплуатации, хотим того или нет. Мы убиваем братьев наших меньших ради еды, оскверняем природу, чтобы набивать товарами полки магазинов, в угоду противоестественному консюмеризму. Мы ведем себя пассивно в присутствии зла, прибавляя и без того немалую меру нетерпимости и предрассудков к бедам этого мира. У нас даже не выходит подтянуться к собственным исповедуемым ценностям и стандартам, хотя всегда под рукой готовые рациональные объяснения, когда нужно оправдать свои поступки. Мы отворачиваемся, делая вид, что нас это не касается, когда сталкиваемся с чем-то, что призывает нас к нравственной ответственности и активным действиям. Признавать эти несовершенства, эти грехи действия и бездействия – вовсе не сентиментальность. Понимание всей их значимости в жизни – это показатель нравственной и психологической зрелости. Такая экзистенциальная вина неизбежна даже для самой нравственно чуткой личности, и признавать такую вину – значит быть лишь честным с самим собой.
Тем не менее, когда мы размышляем о вине, то чаще всего имеем в виду то внезапно подкравшееся чувство, от которого начинает неприятно сосать под ложечкой, а на тело, словно паралич, наваливается оцепенение. И раз уж мы разобрались с двумя формами обоснованной вины, в которых честно признаться не мешает каждому из нас, давайте также выясним ситуацию и с третьей ее формой. Она относится не к тому, что мы сделали, но к тому, кто мы есть. Эта вина главным образом представляет собой замаскированную тревогу.
Еще в детстве мы выясняем для себя, что наше спокойствие и безопасность зависят от того, насколько мы соответствуем требованиям, которые предъявляются окружением. Страх потери любви, одобрения и сотрудничества со стороны «другого», будь то родитель, супруг или общественный институт, уже глубоко запрограммирован во взрослом человеке. И когда мы, следуя инстинкту или пользуясь защитным вмешательством комплексов, пытаемся по-настоящему выразить себя, активируется старая архаическая система предупреждения. Вина в этом случае выступает как внутренний контролер, отключающий природное Я и вызывающий в памяти программу адаптации, а не аутентичности. То, что называется виной в этом случае, чаще всего представляет собой способ подавления тревоги независимо от того, осознаем мы это в тот момент, когда чувствуем вину или нет.
Но сколько жизней было сломано этой виной, страхом того, что быть собой недопустимо и неприемлемо? Как много талантов не нашли своего выражения, как много новых начинаний оказалось мертворожденными у такой повивальной бабки, как вина, – и все во имя здорового благоразумия! Привязанная к нашим архаическим системам, адресованная к самой употребительной рефлективной системе, «менеджменту тревоги», эта форма вины – враг, слишком хорошо знакомый всем нам, тот самый, что предает обещания, губит таланты и не дает погрузиться с головой в радость жизненного странствия. Единственное противоядие этой форме парализующей вины – решимость, уверенный настрой на риск быть тем, кем мы призваны быть, выбирая то, что возвышает нас, а не приковывает к прошлому. Подобная парализующая вина не может не приковывать к прошлому и, как следствие, исключает всякую личную свободу в будущем, если не будет стремления быть честным с самим собой даже перед лицом вины.
Скорбь и потеря
На этой неделе мне случилось пообщаться с одной 90-летней женщиной, все еще бодрой и полной жизненных сил, однако недавно похоронившей свою вторую дочь. Если мы проживем достаточно долго (я уже не говорю о фантазии бессмертия, которая в столь радужных тонах рисуется нашей культурой), то неизбежно предстоит пережить всех, кто нам небезразличен, или же на их долю выпадет оплакивать наш уход. Потеря, по всей видимости, – это цена изобилия, противоположный полюс богатства жизни, и всегда остается, даже в моменты наивысшего взлета, его неизбежным молчаливым спутником. Чем выше нам удается взлететь, чем сильней мы ощущаем земное притяжение, течение, постоянную смену и ритм привязанностей и утрат. Единственный способ избежать этой утраты – избегать привязанностей, однако жить, не зная близости, – значит прожить жизнь зря, как хорошо всем известно.
Наша жизнь начинается с потери и заканчивается ею. Мы теряем наиболее безопасное и наименее требовательное из всех возможных своих обиталищ, где незамедлительно и сами собой исполнялись все наши потребности, и попадаем в мир опасности и случайных, непредвиденных обстоятельств. И когда приходит наш срок, мы окончательно расстаемся и с нашим смертным состоянием. И при всем том, что желание подольше задержаться на этом свете вполне естественно, неизбежность утраты скорей требует от нас ценить то, что мы уже имеем в жизни, дорожить мимолетностью ее проявлений и знать, что ее дар открывается именно в этом непостоянстве. То, что было бы нашим навечно и ценилось бы не так высоко. Ценнее всего оказывается то, что легче всего потерять. В мифе о троянском царе Тифоне повествуется о том, как бессмертие превратило его жизнь в бессмыслицу, поскольку каждый выбор этого часа мог быть превращен в свою противоположность следующим. Поэтому он взмолился к богам, прося даровать ему смертность, – чтобы каждый его шаг, теперь уже исполненный риска, имел значение и смысл. И боги были благосклонны к его мольбе.
Скорбь – это честное признание утраты, которое основывается на честном признании ценности. В скорби мы искренне восхваляем те дары, которыми были наделены. Например, когда приходится оплакивать утрату любимого человека, мы испытываем острейшую боль, но при этом самый факт скорби есть не что иное, как прославление того богатства, что было получено в дар от жизни. Нельзя получить сокровище без возможности его потерять, а без потери невозможно вполне насладиться богатствами, которые некогда достались.
И снова, подобно тому как естественная тенденция Эго – стремление к полновластию, так величайший из страхов Эго – страх потери и слабости. Следовательно, едва ли не постоянно Эго живет в состоянии страха, осознаваемого или неосознаваемого, ибо ему постоянно приходится заглядывать в бездну утраты. В знаменитой молитве программы «Двенадцати шагов» содержится просьба о внимательности, чтобы четче различать между силами, которые в нашей власти, и теми, которые нам неподвластны. Такое повседневное размежевание оказывается на деле единственным путем, которым можно прийти к безмятежности духа. К слову сказать, Gelassenheit – «безмятежность» по-немецки – буквально можно перевести как «отказ от контроля». Безмятежность, свойственная облику Будды, тоже основана на признании тщетности стремления к контролю, власти и удовольствиям. Победа как над страхом утрат, так и над желанием всевластия дарует свободу, а значит, безмятежность. Как далека подобная безмятежность от наших лихорадочных фантазий приобретения, контроля и собственности, которые лишь подогреваются рынком! Их следствие – такой же непреходящий страх потери и бегство от искренности скорбей. И снова лишь отказ, иначе говоря, сознательное оставление ложной надежды на постоянное приобретение жизненных богатств может принести ощущение безмятежности и одновременно наслаждения той полнотой и разнообразием, которыми так обильно наделен каждый из нас.
