Вадим Ротенберг - Сновидения, гипноз и деятельность мозга
Как же быть? Я думаю, что на первом этапе необходимо более активное и комплексное изучение по крайней мере таких феноменов, само существование которых сомнений не вызывает, получивших уже определенный статус в академической науке, но не сделавшихся от этого менее загадочными. Прежде всего речь идет о гипнозе.
… Двадцать три года тому назад, в физиологической лаборатории 1-го Московского медицинского института, расположенной на базе клиники нервных болезней, мы принимали американского гостя – специалиста по изучению сна.
Он провел месяц в лаборатории, принимая участие в исследованиях и обсуждениях научных проблем, и лишь незадолго до возвращения в США признался мне в истинных целях своего визита. Интересовали его не наши исследования сна, которые начались незадолго до этого и еще не привели ни к каким серьезным открытиям, а контакты с советскими парапсихологами, не признанными академической наукой. И, рассказав о нескольких своих встречах, доктор Макс Тот внезапно спросил меня: «Хотите познакомиться с очень сильным гипнотизером, Владимиром Райковым?» По молодости лет я не очень беспокоился о своей научной репутации. (Впрочем, и в дальнейшем я не очень за нее опасался, иначе никогда не решился бы опубликовать несколько ныне международно признанных, а в тот период очень спекулятивных идей). Я встретился с Райковым, послушал его и посмотрел некоторые его эксперименты, о которых речь пойдет ниже, и уговорил заведующего нашей лабораторией пригласить Райкова выступить у нас с докладом. Владимир Леонидович пришел в сопровождении нескольких своих испытуемых и для начала предложил провести их неврологическое обследование. Я и мои коллеги убедились, что у испытуемых нет никаких признаков отклонения в работе мозга. А затем произошло нечто в высшей степени необычное. Райков ввел испытуемого в состояние глубокого гипноза и произнес «магическое заклинание»: «Тебе два дня». Произнесенное громовым голосом, напоминающим рыканье льва, это заклинание произвело поразительное действие: у испытуемого появились неврологические рефлексы новорожденного (отсутствующие у взрослых людей), раздался плач, напоминающий плач грудного младенца и, что самое удивительное, появились плавающие, некоординированные движения глаз. Когда мы приподняли испытуемому закрытые веки, мы обнаружили, что один зрачок смотрел прямо на нас, тогда как другой уплыл далеко вверх. Здоровый человек не в состоянии произвольно распорядиться так своими глазами, и вообще законы неврологии не предусматривают возможности такой дискоординации взора: это бывает в норме только у младенцев, до формирования всего нервного аппарата регуляции взора.
При этом отмечалась неспособность фиксировать взор на поднесенном к лицу ярком предмете. Одновременно регистрировался спонтанный или вызванный сосательный рефлекс. Картина дополнялась веерообразным расхождением 2–5 пальцев стопы, разгибанием большого пальца стоп, т. е. характерными для младенцев разгибательными стопными рефлексами. После завершения эксперимента наступала спонтанная амнезия на весь период гипноза.
Некоторые сходные феномены при внушении новорожденности получены также Г. Лозановым.
Наблюдая столь необычную картину, необъяснимую с точки зрения классической неврологии, я мог бы заподозрить, что сам подвергаюсь гипнотическому внушению, если бы все перечисленные феномены не были зарегистрированы фото– и кинокамерой. Эти феномены не только не поддаются произвольному воспроизведению, но и вообще никак не отражены в сознании и исчезают в процессе онтогенеза задолго до становления сознания и развития речи, а между тем у высокогипнабельных субъектов они воспроизводятся в гипнотическом состоянии посредством вербальной инструкции.
Я, после встречи с Райковым, был уже морально готов к такому удару по моим неврологическим представлениям, но для моих коллег это было весьма тяжелым переживанием. Некоторое время они сидели с совершенно обалделыми выражениями лиц, а затем кто-то робко спросил Райкова, как может объяснить он этот интересный эксперимент. И Владимир Леонидович, ничтоже сумняшеся, принялся говорить.
Разумеется, он ничего не мог объяснить, ибо и сейчас, спустя почти четверть века, мы только с трудом приближаемся к самому общему пониманию этих феноменов. Но Райков принялся уверенно и весьма поверхностно манипулировать некоторыми достаточно примитивными представлениями о работе мозга, которые в тот период предлагались студентам. Через пять минут стало очевидно, что у него нет объяснений.
И тогда мои коллеги вздохнули с облегчением: «А, так он же ничего толком не знает… Стоит ли тратить время?» Разумеется, я не мог упустить такой случай.
– Коллеги, – сказал я, – ваша реакция напоминает мне старый английский анекдот: «Джим, я только что встретил твою лошадь. Она говорит, что кончила Кембридж». – «Врет, ничего она не кончала». Вам. Коллеги, – продолжал я, – как и герою анекдота, не важно и не удивительно, что эта лошадь (жест в сторону Райкова) умеет говорить. Вам важно, что она Кембриджа не кончала. Но говорить-то она умеет и, даже если сама не может объяснить, как это у нее получается, с нас-то, претендующих на звание ученых, эту обязанность никто не снял. Необходимо думать и изучать феномен, коль скоро он существует.
В тот период мой призыв остался гласом вопиющего в пустыне, и это была типичная реакция научного общества на новый ошарашивающий факт: а нельзя ли под тем или иным предлогом (на этот раз – под предлогом недостаточной научной компетенции гипнотизера) уклониться от вызова, брошенного нам природой, и сохранить сложившееся мировоззрение? Такой поиск интеллектуального комфорта нередко очень мешает в науке.
Между тем кое-что существенное удалось подметить уже тогда. Попытка применить в гипнозе прямую инструкцию по типу: «Подвигайте-ка глазами одновременно в разные стороны» – успеха не имела. На эту инструкцию испытуемый не реагировал. Весь комплекс «симптомов новорожденного» возникал самостоятельно только тогда, когда испытуемому внушался целостный образ – образ двухдневного ребенка. То же самое характеризовало и все остальные эксперименты с гипнозом. Если испытуемому внушали образ шестилетнего ребенка, его почерк становился таким же, каким был в шесть лет. Но из «прямой инструкции»: «Пиши так, как ты писал в шесть лет» – ничего не получалось.
Райков создал себе имя развитием творческих способностей в гипнозе.
Его испытуемые после нескольких сеансов гипноза начинали значительно лучше и интереснее рисовать или играть на музыкальных инструментах. Но это удавалось только тогда, когда им внушался образ хорошо им знакомого выдающегося деятеля искусства: «Ты – Репин» или «Ты – Рахманинов», и дальше следовала очень открытая, ничем не скованная инструкция: «Рисуй» или «Играй». Это отнюдь не означало, что испытуемые начинали писать картины в стиле Репина или играть в манере Рахманинова. В их творчестве проявлялись их собственные пристрастия и даже пристрастия Владимира Леонидовича, который сам не чуждался живописи. Но степень отождествления себя с выдающимся художником как с личностью была, тем не менее, впечатляющей. Когда одной испытуемой, которой внушили образ Репина (пол в этих экспериментах значения не имел), предложили ответить на вопросы психологического опросника, она откладывала в сторону, как непонятные, вопросы, содержавшие реалии современного быта, отсутствовавшие во времена Репина, такие как телевизор. Когда студенту внушили, что он англичанин, и Макс Тот бегло заговорил с ним по-английски (разумеется мальчик немного знал язык), то на неожиданный вопрос: «Do you like пиво? (Любишь ли ты пиво?») последовал еще более неожиданный ответ: «What's mean пиво?» («Что такое пиво?»), т. е. степень отождествления себя с внушенным образом была так велика, что парень «забыл» значения русских слов. Когда одному испытуемому внушили, что он Поль Морфи – гениальный американский шахматист, – и предложили сыграть в шахматы, первой его реакцией было требование огромного гонорара – миллиона долларов. Ему вручили пачку чистой бумаги, объявив, что это и есть вожделенный миллион, и в этот момент на энцефалограмме был зарегистрирован мощный всплеск активности кожи, свидетельствующий о выраженной эмоциональной реакции. Кстати, играл с этим испытуемым сам Михаил Таль, и он же сыграл с ним партию в его обычном состоянии вне гипноза. На фотографиях было видно, как уверенно держался во время игры испытуемый, пока считал себя Полем Морфи, для которого имя Таля ничего не значит, – и как робко вжался в стул тот же испытуемый вне гипноза, хорошо представляя себе, с кем играет. Между прочим, Таль признал, что хотя «в образе» испытуемый играл, конечно же, не на уровне Морфи, но все же примерно на два разряда выше, чем без гипноза.
Спустя несколько месяцев на вопрос журналиста, какая партия за последнее время запомнилась ему больше других, Таль ответил: «Встреча с Морфи» – и объяснил ошеломленному репортеру, что галлюцинаций у него нет.
