Психоанализ детских страхов - Зигмунд Фрейд
VII
Анальная эротика и комплекс кастрации
Я попрошу читателя вспомнить, что эту историю инфантильного невроза я получил, так сказать, в качестве побочного продукта во время анализа заболевания в более зрелом возрасте. Поэтому мне пришлось его составлять из еще меньших кусочков, чем те, какие обычно имеются в распоряжении для синтеза. Эта нетрудная по большей части работа имеет свои естественные пределы там, где речь идет о переводе многомерного образования на уровень описания. Таким образом, я вынужден довольствоваться представлением отдельных звеньев, которые читатель сумеет сам соединить в живое целое. Описанный невроз навязчивости, как неоднократно подчеркивалось, возник на почве анально-садистской конституции. Но до сих пор говорилось лишь об одном главном факторе – о садизме и его превращениях. Все, что касается анальной эротики, было с умыслом оставлено в стороне и теперь, будучи собранным вместе, должно быть здесь внесено дополнительно.
Аналитики уже давно единодушны в том, что многочисленные импульсы влечения, объединенные понятием «анальной эротики», имеют чрезвычайное значение, которое невозможно переоценить, для построения сексуальной жизни и душевной деятельности в целом. Точно так же и в том, что одно из самых важных проявлений преобразованной эротики из этого источника состоит в обращении с деньгами и что этот ценный материал в течение жизни привлек к себе психический интерес, который первоначально принадлежал фекалиям, продукту анальной зоны. Мы привыкли сводить интерес к деньгам, если он имеет либидинозный, а не рациональный характер, к удовольствию, получаемому от экскрементов, и требовать от нормального человека, чтобы в своем отношении к деньгам он был полностью свободен от либидинозных влияний и руководствовался реальными соображениями.
У нашего пациента к моменту его последующего заболевания это отношение было нарушено особенно сильно, и это сыграло отнюдь не самую незначительную роль в его несамостоятельности и неприспособленности к жизни. Благодаря наследству, полученному от отца и от дяди, он стал очень богатым, явно придавал большое значение тому, чтобы считаться богатым, и мог очень обидеться, если его в этом отношении недооценивали. Но он не знал, сколько имел, сколько тратил и сколько у него оставалось. Было трудно решить, каким его называть – скупым или расточительным. Он вел себя то так, то иначе, но никогда таким образом, который мог указать на последовательность намерений. Если судить по некоторым странным чертам, которые я приведу ниже, его можно было бы считать закоснелым толстосумом, усматривающим в богатстве наибольшее достоинство своей персоны и в сравнении с денежными интересами нисколько не считающимся с интересами чувств. Но других он не ценил по их богатству и во многих случаях проявлял себя скорее скромным, готовым помочь и сострадательным. Он не умел сознательно распоряжаться деньгами, и они значили для него что-то другое.
Я уже упоминал, что счел весьма подозрительным то, как он утешал себя из-за потери сестры, ставшей в последние годы его лучшим товарищем, соображением: теперь ему не нужно будет делить с ней наследство родителей. Еще более странным, пожалуй, было спокойствие, с которым он об этом рассказывал, как будто не понимал своей черствости, в которой таким образом признавался. Хотя анализ его реабилитировал, показав, что страдание из-за сестры лишь подверглось смещению, но тут было совсем непонятным, что в обогащении он хотел найти замену сестры.
В другом случае его поведение показалось загадочным ему самому. После смерти отца оставшееся имущество было поделено между ним и матерью. Мать распоряжалась имуществом и, как он признал сам, шла навстречу его денежным требованиям щедрым и безупречным образом. Тем не менее каждое обсуждение денежных дел между ними заканчивалось самыми резкими упреками с его стороны, что она его не любит, что думает только о том, чтобы на нем сэкономить, и что ей, вероятно, больше всего хочется его видеть мертвым, чтобы одной распоряжаться деньгами. Мать тогда, плача, клялась в своем бескорыстии, он стыдился и мог по праву заверять, что совсем о ней не думает, но он был уверен, что та же самая сцена повторится, как только представится случай.
То, что фекалии задолго до анализа имели для него значение денег, следует из многих случаев, из которых я хочу сообщить только два. В то время, когда кишечник еще не был причастен к его недугу, однажды он навестил в одном большом городе своего бедного кузена. Когда он ушел, он стал упрекать себя в том, что не поддержал этого родственника деньгами, и сразу после этого «у него возник самый сильный, наверное, позыв к дефекации в его жизни». Два года спустя он действительно назначил этому кузену ренту. Другой случай: в 18 лет во время подготовки к экзамену на аттестат зрелости он навестил одноклассника и обсудил с ним, что лучше всего предпринять, так как оба боялись провалиться[102] на экзамене. Решили подкупить учителя, и его доля в сумме, которую требовалось раздобыть, разумеется, была наибольшей. По дороге домой он думал о том, что готов дать еще больше, если только его пронесет[103], если на экзамене с ним ничего не случится, и с ним на самом деле случилась другая беда – еще раньше, чем он оказался у дверей своего дома.
Мы готовы услышать, что в своем более позднем заболевании он страдал упорными, хотя и менявшимися вместе с разными поводами нарушениями функции кишечника. Когда он приступил к лечению у меня, он привык к клизмам, которые ему ставил сопровождавший его человек; спонтанного опорожнения кишечника не бывало месяцами, если не случалось внезапного возбуждения с определенной стороны, вследствие которого на несколько дней могла восстановиться нормальная деятельность кишечника. Главная его жалоба состояла в том, что мир для него был покрыт пеленой или что он отделен от мира завесой. Эта завеса разрывалась только в момент, когда благодаря клизме содержимое покидало кишечник, и тогда он чувствовал себя снова здоровым и нормальным[104].
Коллега, к которому я
