Лин Коуэн - Мазохизм: Юнгианский взгляд
Согласно Краффту-Эбингу, отличительной чертой мазохизма является подчинение другому человеку; эта идея управляет сексуальной фантазией мазохиста. Автор идет еще дальше, утверждая, что мазохизм — это патологическое развитие особых фемининных психических черт, «отличительных признаков»: «страдания, подчинения воле других и силе»; и в конечном счете мазохизм — «врожденное половое извращение» и «врожденная аномалия», вызванная «психологической импотенцией» и вызывающая ее. Так пришли к тому, что «мазохизм» стал обозначать психопатологию сексуальности. Поэтому мы перестали находить смысл в «мазохистском» переживании душевных страданий и слышать его внутреннюю метафоричную речь.
Избегая буквального прочтения метафор Крафта-Эбинга и прислушиваясь к ним, мы можем услышать голос психики, т. е. logos («логику», «смысл» и «речь») мазохизма в области психосексуальности («образы сексуальности»). Мы будем снова и снова с наслаждением и болью возвращаться к понятиям «извращение», «секс», «подчинение», «унижение», «чувство похоти» и «психологическая импотенция», стараясь услышать в них метафорический резонанс, пытаясь углубить их смысл, восстанавливая их многозначное и многомерное образное представление.
Давайте проникнем сквозь эту медицинскую и научную поверхность к предположениям и стоящим за ними воображаемым фигурам, а затем еще глубже — к идеям Крафт-Эбинга. Исследования, проводимые на поверхности, несут на себе отражения качеств их покровителя — Аполлона: холодное бесстрастие, академичность, просвещенность. Великая работа Краффта-Эбинга блистательна и способна сразить наповал своими меткими и острыми инсайтами, похожими на стрелы, пущенные издалека, с эмоционально безопасной дистанции. В силу того, что аполлоническая установка требовала света, ясности и объективности, она сдвигала мазохизм в темноту, облачив его в саван патологии. Так, неоднозначность мазохизма была признана извращением, а его субъективность стала подлежать объективному рассмотрению.
Ту же самую аполлоническую резкость и эмоциональную отчужденность мы можем найти в следующем выражении Крафта-Эбинга: «С уверенностью можно сказать, что мы далеки от содомского идолопоклонства, публичной жизни, законодательства и религиозной практики древней Греции, не говоря уже о поклонении Фаллосу и Приапу, широко распространенном в Афинах и Вавилоне, или от Вакханалий древних римлян…»
В монотеистическом христианском воображении XIX в. «нормальное» проявление (заметим — единственное) сексуальности исключало все чудовищные излишества Приапа, свойственные раннему язычеству. Но спустя всего несколько десятилетий после выхода работы Краффта-Эбинга Фрейд заявил о неизбежности выхода на поверхность вытесненного материала. О возвращении к Приапу с его фаллосом гипертрофированных размеров говорилось на каждой странице «Psychopathia Sexualis». Ошибочно полагая, что далеко от него ушли, мы везде сталкиваемся с его причудливой сексуальностью в категориях Краффта-Эбинга: мазохизм, садизм, фетишизм, онанизм, гомосексуализм и т. д. И в основе научной классификации Краффта-Эбинга, и в основе нашей психики неизменно присутствует Приап — высокий и стройный, с эрегированным фаллосом, вызывая у нас сексуальные чувства, причем самые причудливые.
Начать изучение мазохизма с сексуального инстинкта — по существу, признать бога Приапа и его могущество. Посвященная мазохизму работа Краффта-Эбинга — это исследование проявлений сексуальности, выходящих за рамки нормы и попадающих во владычество Приапа, существа столь безобразного, что он был отвергнут собственной матерью — Афродитой. Это царство изощренного, извращенного, утонченного секса, а также место, где бог гигантского фаллоса вызывает и одновременно лечит импотенцию. В трудах Краффта-Эбинга конструктивным образом был Приап с половым органом аномального размера и высокой степенью его возбуждения, этот образ привнес в сексуальную психопатию содержание тени.
Краффт-Эбинг был экспертом в области мазохизма. Мазох — его случай. Поучительным является стиль подхода к этому предмету того и другого. Краффт-Эбинг создал определения мазохизма; писатель Мазох — образы, как, например:
…на большой картине, написанной маслом… Прекрасная женщина, совершенно обнаженная под накинутым сверху меховым манто, расположилась на кушетке, облокотившись на нее левой рукой. Ее губы тронуты игривой улыбкой, ее густые волосы стянуты в греческий узел и покрыты белоснежной пудрой. Ее правая рука играет хлыстом, тогда как левая рука бесстрастно покоится на лежащем у ее ног мужчине, похожем на преданного раба, на верного пса. Хорошо очерченная поза прекрасно сложенного мужчины говорит о его безропотной меланхолии и беспомощной страсти; он смотрит на женщину фанатичным горящим взглядом мученика.
В этом отрывке описано, как «извращение» отражается в живописи, т. е. проявление «мазохизма» в изобразительном искусстве. Здесь обнаженная женщина в мехах полулежит на кушетке с хлыстом в руке: «мазохизм» пробуждается не в стереотипном образе садиста, а в виде соблазнительной, властной богини. В данном случае «мазохист» принимает образ распростертого почитателя и смиренного раба, полностью увлеченного и поглощенного этим воплощением величия, сходным с олимпийским, когда «беспомощная страсть» еще не превратилась ни в «психическую импотенцию», ни в меланхолическую приверженность сексуальному «подчинению».
Выразив в своей пионерской работе симпатию к мазохизму, Краффт-Эбинг опередил свое время, тогда как Мазох, в сердце — греческий язычник, в другом смысле далеко от него отстал. Мазох не выносил ледяной сексуальности и высокой нравственности викторианской эпохи, а также строгого высокого стиля Северной Европы. Его Венера, богиня любви, живущая в теплой эротической атмосфере юга, говорит главному герою:
…вы лелеете тайную, чисто языческую страсть к жизни. Вы — современные люди, дети рассудка, вы не можете начать ценить любовь как чистое блаженство и божественную безмятежность; такая любовь для таких людей, как вы, по существу становится несчастьем, ибо, пытаясь стать естественными, вы становитесь вульгарными. Природа — ваш враг. Улыбчивых греческих богов вы превратили в чудовищ, а меня — в порождение зла. Вы можете предать меня анафеме, проклясть меня или принести в жертву на своем алтаре, как безумных вакханок, но если кто-то из вас рискнет поцеловать меня в мои темно-красные губы, ему придется, посыпав голову пеплом и надев рубище, стать отшельником и босиком отправиться в Рим, и там замаливать свой грех, пока он не освободится от проклятья и снова не увидит зеленые ростки жизни, тогда как вокруг меня вечно цветут розы, фиалки и мирты. Оставайтесь в своих северных туманах и христианской бесчувственности и оставляйте свой языческий мир, чтобы оказаться погребенными под лавой и камнями. Не откапывайте нас; не для вас строилась Помпея, не для вас были построены и наши виллы, наши бани и наши храмы. Боги вам не нужны — в вашем климате они замерзнут насмерть.
Нет ничего удивительного в инстинктивной реакции протеста Леопольда Захер-Мазоха против мазохизма, когда его современник Краффт-Эбинг воспользовался его именем для обозначения этого явления. Мы можем себе представить, как глубоко ощущал предательство Мазох: с его точки зрения, Краффт-Эбинг — а теперь и весь мир — неправильно понимает и неправильно истолковывает его произведения. Страсть и желание, теперь называемые «мазохизмом», воспламенявшие и наполнявшие его социальную философию, теперь подлежат осуждению, а его утонченная эстетическая чувственность подвергнута холодному и пристальному исследованию как сексуальное отклонение.
С подобным конфликтом мы сегодня сталкиваемся в «теневых местах», существующих в каждом городе и каждом поселке. В газетах регулярно сообщается, что порнография отвоевывает себе место рядом с ревнителями морали и истинных ценностей. Любители порнографии получают наслаждение от утонченного сладострастного секса, экзотических сексуальных партнеров и поз, соблазнительной эротической атмосферы, нарушения всяческих запретов и особенно — от садомазохистского секса. Возможно, именно здесь, в зеркальной витрине порнографии, отражается то, что мы могли бы принести в жертву Венере Мазоха, хотя она потеряла бы немало достоинств, претерпев трансформацию до масштабов обычного человека.
Пуританизм бесстрастного секса викторианской эпохи может выглядеть столь же чудовищным и причудливым, как извращенная, шумная похоть языческого секса. Все они — защитники порнографии: и те, кто тайком в углу делает «интеллектуальные» умозаключения, пребывая в безопасной домашней обстановке или в дружеской компании, и те, кто открыто называет противников порнографии зажатыми, скованными, ограниченными, подавленными, подогревающими себя алкоголем, чувственно-холодными, обделенными сексуальной фантазией и откровенно похотливыми. Такая же противоречивость и путаница отражается в постоянном распространении нашим обществом учебников и руководств по сексуальному воспитанию — американского «ноу хау» и четко выработанной технологии устранения всех сексуальных проблем.
