Владимир Леви - Наемный бог
Давид же сокровенное зерно этой всеведческой способности после излома в себе заморозил.
Амплуа сверхчеловека таит разнообразные разрушительные и саморазрушительные возможности. Давиду пришлось, как и мне, испытать это на себе…
Выдавить из груди змею..
Кто посоветовал "познай самого себя", забыл договорить главное: "через познание другого". Познавать себя, упершись в себя, — вернейший способ свихнуться. Почти все убеждены, что психологи и психиатры обязаны обладать сверхъестественной способностью самолечения — "врачу, исцелися сам", не иначе. Стоматолог по этой логике должен сам вырывать себе зубы, нейрохирург — делать операции на собственном мозге, реаниматор — самовоскрешаться из мертвых…
Давид кучу народу вытащил из пропастей, а ему самому помочь было некому — или было (я, может, смог бы?, нет, без должной дистанции как же…), но он, гордец-одиночка, не рисковал довериться никому.
Многолетний психосоматический невроз, обратившийся в тяжелую астму с декомпенсациями, в конце концов его доконал. Он еще тогда, во дни наших молодых приключений, после любовной накладки, о которой я помянул (его как щенка охмурила и отдинамила обольстительная умная стерва, наша сотрудница-психиатрисса, которая потом то же вытворила со мной и еще одним другом-коллегой, ныне священником…), — да, после одной лишь дурацкой ночки с игривой дамочкой выдал сокрушительный срыв: сперва судороги с «дугой» (еще раз: не истерия в вульгарном смысле), а потом с полгода ходил как потоптанный и надсадно кашлял, словно выдавливал из груди змею…
В темных корнях таких состояний обычно прячутся внутренние конфликты, столкновения разных сторон души, раздоры с собой. У Давида таких тайных душеразрывных ошибок была уйма, как и почти у всякого современного человека; вопрос всегда в том, как конкретный, этот вот человек эдакую жизнь принимает, с какой борьбой и решениями, каковы издержки…
"Больше всего мы зависим от того, чему сопротивляемся". Давид с юности поставил себе запредельно высокую планку на все: на профессионализм и всяческие достижения, на социальный статус, на честь, на любовь, на цельность и осмысленность жизни, а подлая жизнь то и дело ставила подножки, заводила в болота, стучала мордой об стол, расползалась по вшам (когдатошнее выражение маленького сына Давида, теперь уже тоже доктора)…
В смертельной игре с жизнью первое дело — научиться проигрывать весело и благодарно. Когда в дружеских схватках я укладывал Давида на лопатки или на шахматной доске ставил мат, он усмехался, иронизировал над собой, но внутренне рвал и метал, жаждал реванша, глаза кричали, что он мальчишка…
Он все же смог, при всех срывах и кризисах, собрать себя и перенаправить, пойти в глубину. Защитил толковую диссертацию. Не прекращал врачевания.
Особо его ценили в мирах ученых, писателей и артистов, практика распространилась и за рубеж. Зная клинику как свои пять пальцев, приобрел сверхценное врачебное качество — лекарственную интуицию. Выбрать медикамент и дозу, точно их регулировать и менять в соответствии с состоянием пациента — так, как Черняховский в зрелые врачебные годы, не мог никто.
"Слава есть фикция, ряд нулей, — говорил один старый доктор, — да, лишь нули; но когда эти нули присовокупляются к воздействию лекарства, слова или иного средства, — сила воздействия соответственно умножается. Слава работает".
Зрелый Давид за нулями не ступал больше ни шагу, они бегали за ним сами.
В последние годы, не оставляя врачебной практики, вдруг занялся историческими изысканиями.
Не взыграл национальный инстинкт — нет, он всегда спокойно относился к тому, кто есть ху, русских и прочих хороших людей уважал и любил, пожалуй, поболее, чем сокровников, к антисемитам относился с понимающим состраданием, как к духовнобольным, что воистину так…
Но почему-то счел своим долгом собирать материалы по пресловутым протоколам сионских мудрецов, по истории погромов и холокосту. В последнем нашем разговоре сказал об этом: "Хочу понять и извлечь урок. Для себя".
…И вот таинственная жизнь завершилась. Ушел одаренный гипнотизер, строгий исследователь, авантюрист, беспомощный муж, великолепный любовник, артист, романтическая душа, судорожно пытавшаяся не остыть в холодных стенах позднесовковой зоны… Ушел искусный доктор и разочарованный странник, искушенный игрок и наивный ребенок…
Секрет мастера всякого дела состоит только в том, что он никогда не прекращает учиться и развиваться; гений же одержим учебой как священной болезнью и на протяжении своего пути успевает так измениться, что становится похожим на себя меньше, чем на него похожи другие.
На протяжении этой книги вы встретите еще много подробных, картинных описаний разнообразных сеансов гипноза, моих в том числе, — я помню их все в мельчайших деталях, дотошно, — они могут вам даже, подозреваю, поднадоесть, зато будет возможность многосторонне сравнить гипноз с жизнью.
После одного из сеансов мне и пришла в голову связка слов: рисунки на шуме жизни. Подходит и для гипноза, и для поэзии, и для музыки, и для любви.
Человек, которого было много
…Очень долго и я (может быть, как и вы?..) был внутренне зависим от внешних, личинных поддержек.
Лет в 26—28: фигура боксерски накачана, сила брызжет, а физономия все еще полумальчишеская — вилочковая железка, что ли, никак не угомонится?..
Отрастил бороду (фото тех времен спереди на обложке) — высвободилась диафрагма, помощнел голос, набрал басов. Стал удаваться приказной нокаут-гипноз.
Любопытно вспомнить, кто послужил мне в этом топорном деле настроечным образчиком или, позаковыристей выражаясь, медиумической матрицей.
Мой тогдашний шеф, завкафедрой психиатрии профессор Василий Михайлович Банщиков, в просторечии Вася, колоритнейший персонаж.
Из рязанских мужиков, сам именно Мужик, с большой буквы: мужичнее, мужичистее его в целом свете не было, нет и не будет, даю бывшую бороду на отсечение!..
Портретик по памяти вот — почти не карикатура. Я и в словесном описании сей фигуры хотел бы удержаться от шаржа, но трудновато будет. Придется себя еще поцитировать. Писал, если кто помнит, о связи дыхания и характера:
… дыхание мощное, ровное и глубокое, дыхание обнимателъное, как у хорошего океанского теплохода, принадлежит уверенному и бодрому, неистощимо оптимистичному экземпляру породы, которую Эрнст Кречмер наименовал "конституциональный гипоманиак"…
(Нотабене. С маньяком в сегодняшнем расхожем значении ровным счетом ничего общего!)
…Человек, Которого Много… Врожденно-везучие люди, почти постоянно живущие на подъемной фазе большого маниакально-депрессивного цикла… Изредка депрессия добирается и до них — тогда дыхание замерзает, теплоход дрейфует во льдах…
Списано с Васи Банщикова, один к одному.
Дыхание, могучее обнимательное дыхание, слегка смрадноватое и подправленное крепким дешевым одеколоном «Шипр» (оченно уважаемым тогдашними, да, кажется, и сегодняшними алконавтами) — вулканическое дыханьище энергогиганта — и голосище, могутный басище… Пожалуй, все ж низкий баритон, но такой звучный, бодрый, мажористый, такой повелительный, раскатисто-обертонистый, что казался генерал-басом.
Слышно было Васю и видно — с любого расстояния до линии горизонта включительно, да притом так, что кто бы и что бы поблизости ни находилось, он становился Фигурой, а все остальное и остальные — бледно-размалеванным фоном или просто козявками. Вот уж воистину - Человек, Которого Много.
Роста был среднего или чуть повыше, широкогруд, крупнолап, хотя не атлет, с быковатой посадкой шеи, с брюшком заметным, но не расползшимся.
Очень крупная львиная голова с густой, лоснящейся рыже-блондинистой гривой, крутым мысом вдававшейся в скалоподобный лоб.
Под кустистыми дугами темных бровей — небольшие, остро-живые, усмехающиеся серые глазки. Иногда они мелко-мелко туда-сюда бегали, эти глазки — не то чтоб нистагм (медицинское название непроизвольно бегающих глаз, симптом некоей нервной недостаточности) — а так, нистагмоид, — возможно, признак очень высокой амплитуды мозговых биотоков или очень вороватой натуры. Так же, бывало, и вся большая гривастая банщиковская башка слегка тремолировала боковым тремором; на людей это действовало заволакивающе, буравило мозги и работало на охмуреж — будто вибрирует мощный двигатель, биопсихогенератор, оно так и было…
Здоровенная, выступающая нижняя челюсть с утолщенной и выдвинутой вперед нижней губой. Темнорыжая толстая борода лопатой. Нос картошкой а-ля деревенщина с краснотцой. Грубая, щетинистая, ноздревая кожа матерого зверя.
(Подробно выписываю наружности не ради клинической точности, хотя стремление есть и такое, — а потому, что очень люблю плоть живую, религиозно люблю. Какой-нибудь искушенный чтец через вкусноту деталей продышится вдруг к потаенной сути…)
