Роберт Райт - Моральное животное
Отказ принять во внимание внутрисемейную любовь затруднял должное понимание принципов родственного отбора до "дня Гамильтона". В 1955 году британский биолог Дж. Б.С.Холдейн в популярной статье отметил, что ген, побуждающий вас подскочить к реке и спасти тонущего ребёнка (имея в виду вашу смерть с вероятностью один к десяти), мог бы процветать, если ребёнок — ваше дитя или ваш брат (сестра); ген мог бы даже распространяться (медленнее), если этот ребёнок — ваш кузен, поскольку кузен разделяет, в среднем, восьмую часть ваших генов. Но вместо того, чтобы продолжить этот ход мысли, он его коротко обрезал, заключив, что в критической ситуации у людей нет времени на математические вычисления; далее он сказал, что наши палеолитические предки, конечно же, не бросались в калькуляции их степени родства. Поэтому Холдейн заключил, что "гены героизма" распространятся только "в довольно маленьких поселениях, где большинство детей были более-менее близкими родственниками человека, рискующего своей жизнью ради них". Другими словами, неразборчивый героизм, отражая среднюю степень родства, мог развиваться только тогда, когда эта степень была в среднем довольно высока.
При всей проницательности Холдейна, рассматривающего ситуацию с позиций гена, а не индивидуума, его отказ следовать этой логике до конца, мягко говоря, странен. Он неявно предполагал, что естественный отбор осознаёт свои вычисления, и организмы сознательно повторяют их вместо того, чтобы наполнять организмы чувствами, которые, в своих рамках, есть заменители вычислений. Разве Холдейн не заметил, что люди склонны питать наиболее тёплые чувства к тем людям, что разделяют наибольшую долю их генов? И что люди наиболее склонны рисковать жизнью ради людей, к которым они питают наиболее тёплые чувства? Почему должно иметь значение, что палеолитические люди не были горазды в математике? Они были животными, и у них были чувства.
Технически ход мыслей Холдейна был правилен. В маленькой, тесно связанной родством популяции, неразборчивый альтруизм развиваться действительно мог. И даже тогда, когда альтруизм был частично направлен на неродственников. С другой стороны, даже если вы направляете ваш альтруизм строго на родных братьев, то часть этих усилий будет потрачена в эволюционном смысле впустую, так как родные братья разделяют не все ваши гены, и конкретный родной брат может не нести ген, ответственный за альтруизм. В обоих случаях важно, что ген альтруизма будет улучшать перспективы носителей, которые склонны нести свои копии; также имеет значение то, что, в конечном счёте, этот ген делает больше пользы, чем вреда в деле его распространения. Поведение всегда реализуется в условиях неопределённости, и всё, что может делать естественный отбор, так это играть нелогичную игру. В сценарии Холдейна нелогичная игра состоит в том, чтобы исподволь подстрекать к умеренному и общему альтруизму с силой, точно соответствующей средней степени родства с людьми, живущими рядом. Это легко постижимо.
Но, как отметил Гамильтон в 1964 году, естественный отбор при возможности укрепит эту нелогичность, минимизируя неопределённость. Гены, обостряющие точность направления альтруизма будут процветать. Ген, побуждающий шимпанзе дать две унции мяса родному брату, будет, в конечном счете, преобладать над геном, который побуждает его дать унцию родному брату и унцию неродственнику. Так идентификация родственника очень трудна, то слабая и диффузная мотивация в пользу благожелательности неэффективна — эволюции требуется породить сильную и хорошо направленную. И именно это произошло. Это произошло (до какой-то степени) с бурундуками, которые с большей вероятностью издадут предупреждение в присутствии близких родственников. Это произошло (тоже до некоторой степени) с шимпанзе и другими человекообразными приматами, которые часто демонстрируют уникально благосклонные отношения между родными братьями. И это, в значительной степени, произошло с нами.
Возможно, мир был бы лучше, если бы это было не так. Братская любовь, в смысле буквальном, существует за счёт братской любви в смысле библейском — чем более точно мы дарим безоговорочную доброту родственникам, тем меньше остается другим.[54] (Некоторые полагают, что именно это оградило марксиста Холдейна от столкновения с правдой). Но что бы там ни было, буквальная братская любовь — это та любовь, которая у нас есть.
Многие общественные насекомые распознают свою семью по химическим сигналам, называемым феромонами. Менее понятно, как вычисляют (сознательно или подсознательно) своих родственников люди и другие млекопитающие. Конечно, созерцание матери, день за днём кормящей и заботящейся о ребёнке, — один из заметных намёков. Мы также можем наблюдать социальные связи нашей матери и на их основе вычислить принадлежность к своим, скажем, её сестрам и, следовательно, их детям. Кроме того, с появлением речи матери могли бы прямо сообщать нам, кто есть кто, — инструкцию по учёту наших генетических интересов посредством учёта их генетических интересов. (То есть гены, побуждающие мать учить детей распознавать родственников процветали бы, как и гены, побуждающие детей обращать на это внимание). Назвать другие механизмы распознавания родственников трудно, даже если таковые вообще имеются, поскольку эксперименты, которые могли бы ответить на этот вопрос, могут быть неэтичны (как, например, изъятие детей из семей).
Ясно лишь, что эти механизмы существуют. Всякий, у кого есть родные братья (сёстры), в любой культуре, знаком с сопереживанием к родному брату, как с сильной потребностью, как в смысле действий по предоставлению помощи, так и с чувством вины при непредоставлении её. Всякий, кто пережил смерть родного брата, знаком с печалью. Эти люди знают, что это за любовь, и так родственный отбор благодарит их за это.
Это вдвойне важно для мужчин, которые, если бы не было родственного отбора, никогда не чувствовали бы глубокую любовь вообще. До того, как наш вид перешёл к высоким мужским родительским инвестициям, у мужчин не было причин для сильного альтруизма к потомству. Этот вид привязанности был присущ исключительно женщинам, частично потому, что только они могли быть уверены, что это их потомство. Но мужчины могли быть определённо уверены, кто есть по отношению к ним их братья и сестры, поэтому любовь вползала в их души через родственный отбор. Если бы мужчины не приобрели таким образом способность к любви в отношении родных братьев, то они не могли бы с такой готовностью перейти к высокой мужской родительской инвестиции и даже более глубокой любви, её порождающей. Эволюция может работать лишь с сырьём, которое по случаю оказывается в пределах досягаемости; если бы любви к некоторым видам детей — родным братьям — не существовало в мужской психике несколько миллионов лет назад, то тропа до любви собственных детей — тропа к высокому MPI — могла бы быть слишком уж извилиста.
Новая математика
С теорией Гамильтона в руках легче оценить связь, которую Дарвин увидел между коровой, которая даёт "хорошую мраморную говядину", забивается и съедается, и муравьём, тяжко трудящимся всю свою жизнь без надежды на личное размножение. Ген коровы, ответственный за хорошую мраморную структуру её мяса, что и говорить, не сделал ничего для своего носителя, который теперь забит и не может прямо передать генетическое наследство в потомков; мёртвые коровы не могут иметь много потомков. Но этот ген будет делать много полезного для своего носителя косвенным образом, поскольку производство мраморного мяса побуждает фермера кормить и разводить близких родственников этого носителя, некоторые из которых содержат копии этого гена. То же и со стерильным муравьём. Этот муравей совсем не имеет прямых наследников, но гены, ответственные за этот факт, делают много прекрасного, благодаря за время и энергию, с пользой потраченную на помощь близким родственникам, чтобы те были более плодовиты. Хотя ген стерильности подавлен в этих плодовитых родственниках, но он у них есть и переходит в следующее поколение, где он снова выплёвывает бесплодных альтруистов, преданных его передаче. Именно в этом смысле рабочая пчела и вкусный рогатый скот подобны: некоторые гены, препятствуя их передаче через один трубопровод, служат смазкой для передачи их через другие, в итоге обеспечивая более эффективную передачу.
Именно это Дарвин, ничего не зная ни о генах, ни о природе наследственности, должен был ощутить за столетие до Гамильтона, и в этом одна из причин его высокой осторожности высказываний и точности мысли.
Стало быть, можно не сомневаться в превосходстве гамильтоновской версии родственного отбора над дарвиновской. Можно с достаточной точностью говорить (как это делал Дарвин), что иногда (как со стерильностью насекомых) естественный отбор работает на уровне семей, а иногда на уровне индивидуального организма. Но почему бы не упростить формулировки? Почему бы не сказать, что в обоих случаях финальная единица отбора — ген? Почему бы не дать единственное краткое определение, которое охватывало бы все формы естественного отбора? А именно: "побеждают гены, способствующие выживанию и воспроизводству копий себя". Они могут делать это прямо, побуждая их носителя выживать, рождать потомство и готовить это потомство к выживанию и воспроизводству. Но также они могут делать это косвенно, скажем, побуждая их носителя к труду, неустанному, бесплодному и самоотверженному, дабы муравьиная царица могла плодить очень много потомства, содержащего их. Однако гены сделают работу, которая эгоистична с их точки зрения, даже если это выглядит альтруизмом на уровне организма. Потому-то книга Ричарда Докинза и называется "Эгоистичный ген". (Название вызвало возражения людей, обративших внимание на то, что гены не имеют намерений и, стало быть, не могут быть «эгоистичными». Это, конечно, верно, но фраза не предполагает буквального прочтения).
