Ольга Власова - Рональд Лэйнг. Между философией и психиатрией
ФА спонсировала в Кингсли Холле лекции по психиатрии, «антипсихиатрии» и феноменологии и организовывала семинары и встречи со многими специалистами из различных областей… В течение последних трех с половиной лет с обитателями Кингсли Холла встречались экспериментальные драматические труппы, авангардные поэты, художники, музыканты, танцоры и фотографы, представители «новых левых», группы лондонского антиуниверситета, лидеры коммунарного движения [241] .
Надо отметить, что особенностью проекта было и то, что «текучка» больных была сродни «текучке» врачей. Даром, что все ролевые рамки были разрушены. Лэйнг прожил там около года, то же можно сказать и об Эстерсоне и других. Ни один врач не продержался в коммуне более двух лет.
В организации проживания Лэйнг придерживался того, что он называл ауторитмией. Он позаимствовал это понятие из практики афонских монастырей в Греции, где монахам позволялось организовывать свой быт, исходя из своего собственного пути. Лэйнг считал, что необходимо предоставить людям возможность существовать в своем собственном подлинном ритме, а не навязывать им коммунальные образцы поведения. По этим причинам жизнь Кингсли Холла не была строго регламентирована. В нем были только своеобразные антиправила: 1) все правила могут подвергаться сомнению, включая и это; 2) если вы нуждаетесь в экзистенциальной, психологической, социальной, экономической, физической поддержке, попросите ее; 3) само регулирование и ауторитмия великолепны до тех пор, пока не нарушают границ других. За исключением ужина за большим деревянным столом в холле и (хотя и в меньшей степени) утренних групповых бесед, каждый из обитателей мог строить свой день, как хотел: у каждого была своя крошечная комната, где он мог уединиться в любой момент. Такая организация была хороша не во всем. Необходимые для поддержания коммуны функции – закупка продуктов, приготовление еды, уборка и мытье посуды выполнялись не всегда регулярно и вовремя. Все четырнадцать обитателей отчисляли в коммунальную копилку Кингсли Холла три фунта (семь долларов) в неделю: на содержание жилья в порядке и пропитание.
Через месяц после открытия в Кингсли Холл прибыла медицинская сестра Мэри Барнс, история которой станет самой известной историей этого проекта. Мэри Барнс познакомилась с Лэйнгом на Уимпол-стрит в 1963 г. Сама она была набожной католичкой, очень несчастной из-за болезни своего младшего брата, хронического шизофреника. Она почти каждый день писала Лэйнгу и настаивала на том, чтобы он не упустил Кингсли Холл ни как проект, ни как здание. Она поддерживала его и собиралась стать первым человеком, вошедшим в его двери с намерением жить здесь постоянно. Так и произошло.
В 1953 г., в течение года Барнс лежала в психиатрической больнице с диагнозом «шизофрения». Через некоторое время после прибытия в Кингсли Холл Мэри стала вновь обнаруживать ее симптомы. Как любил говорить Лэйнг, эта больная нуждалась в терапии двадцать четыре часа в сутки. Барнс стала хрестоматийным примером тех идей, которые тогда развивал Лэйнг. Он считал, что психическое заболевание может стать мостом к новому существованию, кризисом, через который при грамотном сопровождении можно пройти и «переродиться». Именно этот кризис Мэри и продемонстрировала.
В конце 1965 г. поведение Мэри Барнс начало вызывать серьезное беспокойство. У нее наметились явные тенденции регресса. Сначала она еще продолжала выполнять свои обязанности медицинской сестры, но возвращаясь в свою комнату, сбрасывала с себя всю одежду и проводила время лежа на матрасе на полу, непроизвольно исторгая мочу и кал. В шесть часов утра следующего дня она вставала, принимала душ и вновь приступала к своим обязанностям. Через несколько недель она попросила освободить ее от работы и совершенно ушла в себя, поддавшись захватившему ее регрессу. Она отказывалась от еды, ни с кем не разговаривала и забивалась в подвальное помещение, где, закутанная в грязное одеяло, жила нагишом. Стены подвального помещения, как и сама Мэри, были покрыты ее экскрементами. Ела она только из детской бутылочки, тем самым возвращаясь к состоянию новорожденного.
Постепенно Мэри достигла весьма рискованного состояния. Она катастрофически похудела и превратилась в настоящий скелет. Она не ела, бросила разговаривать и не могла встать. Она на самом деле могла умереть. По ее словам, она возвращалась к внутриутробному состоянию. Лэйнг и его соратники попали в не очень хорошую ситуацию. Смерть Мэри могла стать приговором для Кингсли Холла и любых других подобных проектов: Кингсли Холл только что открыли, и такой исход был крайне нежелателен. Насильно отправить Мэри в обычную психиатрическую больницу также было нельзя, поскольку при этом репутация как психиатров Кингсли Холла, так и самого проекта изрядно пострадала бы.
С этим нужно было что-то делать. Разгорелся нешуточный спор. Все предлагали свои варианты выхода из этой ситуации. Наконец, после ночи споров было решено делегировать Лэйнга, чтобы он вошел к ней и попытался поговорить. Так он и поступил. Он объяснил ей, что судьба Кингсли Холла находится в ее руках и что именно она должна принять решение, от которого зависит жизнь других людей. Через некоторое время она согласилась поесть. Кризис миновал, но поведение Мэри стало образцом для подражания, и другие обитатели следовали ее примеру. Это были нелегкие времена.
Мэри Барнс прошла цикл перерождения где-то за 5–6 недель, и если бы не было такого хрестоматийного случая, возможно, Кингсли Холл не был бы овеян таким романтическим ореолом. А так посредством метанойи Мэри Барнс этот проект, несмотря на то что он продолжал свое существование, уже стал успешным. Мэри Барнс показала, что то, ради чего был создан Кингсли Холл, возможно в его стенах. Она писала: «Кингсли Холл, моя „вторая“ жизнь, моя „вторая“ семья, он всегда со мной. Жизнь в моей жизни» [242] .
Свои переживания, свой опыт перерождения Мэри описала в маленьком рассказе «Полое дерево», который преподнесла Лэйнгу в качестве подарка надень рождения:
...В одном лесу жило-было очень несчастное и одинокое дерево, его ствол был пустым, а его верхушка терялась в тумане. Иногда туман оказывался настолько густым, что верхушка чувствовала себя отделенной от ствола. Другим деревьям оно казалось очень крепким, но излишне обособленным, потому что ветер никогда не наклонял его ветви в их сторону. Оно понимало, что если оно наклонится, то сразу же сломается, однако оно очень устало все время стоять прямо. Поэтому, когда порывистый ветер бросил его на землю, оно почувствовало облегчение. Дерево сломалось, его ветви разбросало в разные стороны, корни вырвало из земли, а кора обуглилась и почернела. Оно было потрясено, и хотя теперь его верхушка была высвобождена из тумана, оно ощущало, как иссушаются его соки и, когда пустота его ствола открылась небу, оно почувствовало, что близится смерть. Другие деревья смотрели вниз и не знали, что делать: вежливо отвернуть свои ветви или затенить его пустоту и черноту своим зеленым и коричневым. Дерево уже оплакивало свою жизнь и боялось, что они задушат его. Оно чувствовало, что ему хочется лежать обнаженным и полностью открытым ветру и солнцу и что со временем оно вновь поднимется от земли, но уже наполненным и коричневым. Благодаря влаге дождя оно пускало новые корни, благодаря солнечному теплу обрастало корой. Ветер склонял его ветви к другим деревьям, и благодаря шелесту их листьев и полуночному шепоту оно чувствовало себя любимым и радовалось жизни [243] .
Как и в некоторых других историях-экспериментах антипсихиатрии, в этой, как утверждают критики, было не все гладко. В 1978 г. Джон Уинг на основании подробного анализа пришел к выводу, что была допущена диагностическая ошибка и что Мэри Барнс была больна не шизофренией, а истерией [244] .
В ноябре 1965 г. Кингсли Холл принимал в неделю около сотни посетителей. Он был не просто терапевтической коммуной или антибольницей, а настоящим контркультурным центром – прибежищем для музыкантов и поэтов, художников и левых радикалов, хиппи и тех, кому просто надоело подчиняться условностям. Это была точка революционности в Лондоне шестидесятых.
По вечерам все обитатели и гости Кингсли Холла собирались за ужином, и это была целая традиция. Все сидели за огромным старинным деревянным столом, главным за которым всегда оставался Лэйнг. Здесь выступали с импровизированными лекциями, рассказывали истории из своей жизни, обсуждали психоанализ, политику и шутили. Слабое освещение электрических люстр, на стенах картины Мэри Барнс – «гостиная» представляла собой волшебное и таинственное зрелище. Иногда на такие застольные посиделки приглашали гостей.
18 сентября 1965 г. в Кингсли Холл со своими друзьями Мортоном Шатцманом и Леоном Редлером прибыл Джозеф Берк, двадцатишестилетний американский врач. В эту ночь прибытия Берка Сидни Брискин заметил, что Кингсли Холл больше уже никогда не будет прежним, и был прав. Джозеф Берк, Мортон Шатцман и Леон Редлер изменили облик коммуны. Они были американцами, имели свой взгляд на принципы функционирования Кингсли Холла и постепенно внедряли их. Лэйнг познакомился с ними году в 1963–1964-м во время своего визита в Америку. Тогда все они были студентами Медицинского колледжа Альберта Эйнштейна, увлекшимися идеями Лэйнга. Леон Редлер провел некоторое время в терапевтической коммуне Максвела Джонса и теперь хотел использовать полученный опыт. Он-то из всей этой компании и нравился Лэйнгу больше всего. Какое-то время в конце 1970-х они даже дружили. Они ходили друг к другу в гости и весело проводили время: беседовали, пели и музицировали. Что же касается остальных, то Лэйнг был о них не очень высокого мнения: «Они были типичными американцами, и я не мог их привлечь ни к какому исследованию. Здесь я мыслил как начальник исследовательской группы Тавистокского института. Они были типичными „нахальными и болтливыми американцами“ в худшем смысле этого слова, в особенности Джо Берк и, конечно, в меньшей степени Леон. Они были типичными янки… <…> Они не подходили для участия в исследовании нормальных семей, которое я проводил в Великобритании. Я сначала должен был разъяснить им, как постучать в дверь, как войти в дом, как сесть и как нужно вести себя в семье во время чаепития» [245] .
