Дональд Винникотт - Игра и Реальность

Ребенок развивается и постепенно, если все идет хорошо, становится все более самостоятельным, способным брать на себя ответственность, независимо от внешней поддержки. Конечно, остается уязвимость по отношению к серьезным неприятностям со стороны социального окружения, которые могут привести к потере индивидом новой способности сохранять целостность, будучи независимым.

Эта стадия, которую я называю «Я существую» очень тесно связана с концепцией Мелани Кляйн (1934) о депрессивной позиции. На этой стадии ребенок может сказать так: «Вот я. Внутри меня — я, а снаружи от меня — не я». Слова «внутри» и «снаружи» относятся здесь одновременно и к психическому, и к телесному, поскольку, по моему мнению, удовлетворительное взаимодействие между психикой и телом является условием здорового развития. Но тогда возникает вопрос о том, где находится разум, ведь его необходимо рассматривать отдельно, постольку поскольку он становится отдельным феноменом по отношению к взаимодействию психики и тела (Winnicott, 1949).

Внутренняя психическая реальность ребенка становится все более организованной и структурированной, поскольку она постоянно должна приходить в соответствие некоторым внешним образцам. Сейчас уже развита способность к объектным отношениям, а именно способность, основанная на обмене между внутренними моделями и внешней реальностью. Эта способность видна по тому, как ребенок применяет символы, в его творческой игре и, как я пытался продемонстрировать, в постепенном становлении способности применять культурный опыт в той мере, в которой это выполнимо в непосредственном социальном окружении ребенка (глава 7).

А теперь обратимся к очень важному новообразованию этого периода, а именно к построению взаимоотношений на основе механизмов проекции и интроекции. Это больше связано с эмоциональной привязанностью, чем с инстинктивным влечением. И хотя идеи, о которых идет речь, были сформулированы еще Фрейдом, наше внимание они привлекли благодаря Мелани Кляйн, которая в своих работах (Klein, 1932, 1957) убедительно разделяет проекцию и интроекцию, подчеркивая первостепенную важность обоих механизмов.

Для того чтобы проиллюстрировать важность этих механизмов на практике, я хочу привести выдержку из анализа одной из моих пациенток. Здесь нет необходимости более подробной информации, за исключением того, что ее жизнь была лишена красок и яркости, поскольку она не была способна «поставить себя на место другого человека». Она либо находилась в изоляции, либо усиленно пыталась, под действием бессознательных импульсов, строить объектные отношения. Специфические трудности пациентки были обусловлены очень сложными причинами, но можно утверждать, что она все время жила в мире, искаженном ее неспособностью сопереживать другим людям. Вместе с этим она не понимала, что другие люди могут понимать ее чувства и знать, что она за человек.

Будет вполне понятным, что в случаях, как с этой пациенткой, которая нормально работает, и лишь эпизодически ее состояние ухудшается настолько, что возникает опасность суицида, это состояние является защитной реакцией и связано с сохранившейся с детства несостоятельностью лишь частично. Как это часто бывает в психоанализе, для того чтобы понять суть исходного состояния, мы должны изучить психические механизмы, исходя из уже сформированных, высокоразвитых, сложных защитных структур. У этой моей пациентки были несколько областей, в которых она проявляла сильнейшую эмпатию, например, она очень сочувствовала и симпатизировала всем дискриминируемым людям во всем мире. Сюда включались все группы, которые подвергаются притеснению со стороны других групп, а также женщины. В глубине души она знала, что женщины — хуже других, «третьесортная» группа. (Вместе с тем, мужчины — это ее отщепленное мужское начало, поэтому в своей реальной практике она не могла впустить в свою жизнь мужчин. Тема, связанная с отщеплением элемента другого пола, значима, но здесь обсуждаться не будет, поскольку не является основной темой главы; в главе 5 она рассмотрена подробно.)

За несколько недель до обсуждаемой сессии произошло несколько знаковых событий, которые подтолкнули пациентку к осознанию нехватки способности к проективной идентификации. Она несколько раз заявила довольно агрессивно, как будто бы ждала, что ей будут возражать на то, что никогда не стоит сожалеть об умершем человеке. «Вы можете пожалеть того, кто остался и любил умершего, но мертвый — он мертв, и все». Это было вполне логичным и для этой пациентки здесь не было ничего, кроме логики. Такая позиция пациентки заставляла всех ее друзей ощущать какую-то недостаточность, нехватку в ее личности чего-то неосязаемого, и поэтому круг ее друзей не был широким.

В течение этой сессии пациентка упомянула о смерти мужчины, которого она очень уважала. Она понимала, что таким образом говорит о возможности смерти аналитика, о потери той части, в которой она все еще нуждалась. Создавалось ощущение, что она понимала, насколько бессердечно относится к аналитику — ей нужно было, чтобы он жил лишь на основании того, что она в нем все еще нуждалась (ср.: Блейк (Blake), 1968).

В какой-то момент, моя пациентка сказала, что ей безумно хочется кричать, причем этому нет никакой причины. Я указал ей на то, что говоря это мне, она также сообщила и том, что не может закричать. Она ответила так: «Здесь я не могу кричать, потому что только здесь я что-то получаю и я не хочу тратить время даром» и, не выдержав, со словами «Все это вздор!» зарыдала.

Фаза завершилась, и пациентка начала рассказывать мне сны, которые она записала.

В школе, где она преподает, один из учеников, мальчик, возможно, скоро оставит учебу и пойдет работать. Она отметила, что здесь снова есть чему огорчиться, это похоже на потерю собственного ребенка. В анализе, последние год или два, это была область, в которой механизм проекции приобрел очень большое значение. Дети, которых она учила, а в особенности талантливые, олицетворяли ее саму, их достижения были ее достижениями, а если они покидали школу, то это было для нее несчастьем. Черствое отношение с их стороны, от тех учеников, которые были ее олицетворением, особенно если это были мальчики, заставляло ее чувствовать себя обиженной, оскорбленной.

Это пространство, где стало возможным осуществление проективной идентификации, появилось не так давно. И хотя с клинической точки зрения это можно расценивать как патологическую компульсивность, все это остается ценным с точки зрения тех потребностей, которые есть у детей по отношению к учителю. Важно то, что она не относилась к этим детям как к какому-то сброду, хотя из того, что она рассказывала об этой школе, становится понятно, что большинство персонала там просто презирали учеников.

Впервые за весь длительный период анализа появился материал, на котором я мог явно показать пациентке ее проекции. Конечно, я не использовал этот термин. Тот мальчик из сна, который мог уйти работать вместо того, чтобы закончить свое обучение, воспринимался бы моей пациенткой (его преподавателем) как место, где можно найти что-то, относящееся к ее «Я». То, что она там обнаружила и было ее отщепленным мужским началом (но, как я уже сказал, эта важная подробность здесь обсуждаться не будет).

Теперь пациентка могла начать обсуждать эти перекрестные идентификации и вспоминать какие-то недавние переживания, когда она была невероятно жестока к тем, кто не понимал ее неспособность к проекции и интроекциии. На самом деле она, нездоровый человек, навязывала себя другому человеку, у которого были свои проблемы, она требовала к себе постоянного внимания «абсолютно не обращая внимания» (как сказала она сама, увидев себя новыми глазами) на ту реальную ситуацию, в которой находится тот человек[50]. На этом этапе она применила слово отчуждение описывая чувства, которые испытывала всегда по причине неспособности построения перекрестных идентификаций. Она смогла пойти дальше и сказала, что ее ревность по отношению к другу (который был для нее как брат), которому она внушала, что больна, во многом была направлена на позитивную способность жить и общаться при помощи перекрестных идентификаций.

Моя пациентка далее продолжила рассказом о своих переживаниях во время экзамена, на котором она следила за порядком. Мальчик, один из ее учеников, сдавал экзамен по искусству. Он сделал прекрасный рисунок, но потом все перечеркнул. Ей это показалось просто ужасным на вид, и она знала, что это тот вопрос, некрасивый с точки зрения экзаменационной этики, по которому некоторые ее коллеги будут здесь спорить. Смотреть на хорошую картину, от которой отказался сам автор и которую уже не спасти, — это было серьезным ударом по ее нарциссизму. Она использовала этого мальчика для выражения собственного жизненного опыта, и это так глубоко укоренилось, что она лишь с величайшим трудом смогла увидеть ценность этого отказа от хорошей работы для самого мальчика. У него, например, могло не хватить сил для того, чтобы сделать хорошо и принять похвалу, или он мог решить, что для успешного прохождения экзамена нужно соответствовать ожиданиям комиссии, а это будет предательством по отношению к самому себе. А возможно, так и должно было быть, он должен был провалиться.