Александр Секацкий - Прикладная метафизика

Зов, взывающий к воссоединению разрозненной живой плоти, в значительной мере проходит по ведомству Эроса. Сексуальные позывы обладают достаточной силой для оргиастических синтезов и, вероятно, останавливаются у самой кромки вампириона. Кроме того, они легко поддаются перераспределению, согласуясь в конечном итоге с принципом устойчивой экземплярности, подчинившим себе все рутинные проявления жизни. На этом фоне прорыв суперанимации во всех своих проявлениях, вплоть до вампирионов, так и остается чрезвычайным, никак не согласующимся с параметрами естественного отбора.

Но следует напомнить, что выплеск избыточной витальности был не единственным, прорвавшимся в разлом антропогенеза. Вид, выброшенный из-под гнета естественного отбора, оказался мишенью и для зова еще большей дальности, зова, исходящего от контрэманации хаоса, от не связанных принципом строгой экземплярности свободных сил бытия. Эти силы неподконтрольны дисциплине Творения, в мире, где осуществляются эйдосы единичного сущего, они образуют клинамен, впервые зарегистирированный Эпикуром.

В эпицентре антропогенетического взрыва далекие позывные контрэманации обрели персональную адресованность — «мишени», способные регистрировать и удерживать излучение, способные инициироваться зовом к беспрецедентной раскованности бытия. Зарегистрированный толчок такого рода можно назвать номадическим импульсом: в сфере осуществляемых экзистенциальных проектов он распознается по склонности к азарту, уклонению от сгустков витальности, следствием чего является полное равнодушие к поправке на кровь. Номадический импульс в качестве высшей мотивации порождает, в частности, воинов особой категории: легких на подъем, не ввязывающихся в продолжительные кровавые разборки — одним словом, воинов Блеска, в отличие от воинов Ярости, втягиваемых в воронку вампириона[49].

Механизм утверждения номадической мотивации остается метафизической и антропологической загадкой. В драматическом синтезе, идущем по цепочке «…анимация — оживотворение — одухотворение…», номадическая инициированность может возникнуть лишь в самом конце, причем как эпифания, без всякой закономерности.

Если вампирион можно рассматривать как «тяжелую», неустойчивую элементарную частицу с коротким периодом полураспада, то номад напоминает нейтрино, частицу с нулевой массой покоя, проходящую сквозь плотные слои социальности, не взаимодействуя с веществом. Тем не менее сравнение этих элементарных частиц вполне корректно — хотя бы потому, что в сложной многосоставной «молекуле» человеческого существа они сохраняют элементарность, окрашивая своим присутствием экзистенциальный проект, но оставаясь свободными «несвязанными радикалами». Номад — воин, авантюрист, легко пересекающий в обе стороны границу добра и зла (причем на самых охраняемых участках), имеет ряд моментов сходства и даже тождества с вампиром. Удивляться этому не приходится, все-таки стартовая площадка в обоих случаях находится на месте разлома инерции сущего, там, где прерван инстинкт самосохранения и детерминация по типу физической причинности (инопричинение).

И вампир, и номад подчинены автономному законодательству слышимого зова, они в равной мере неподвластны замедлениям, застреваниям в промежуточных состояниях (становлению): переход в иной модус бытия совершается ими как туннельный эффект мгновенного проскока. В определенных ракурсах вампирическое и номадическое дают сходную картину, да и внутренняя оптика в некоторых узловых точках гомологична по своему устройству. Например, эти метафизические частицы сближает отталкивание от всего консервированного и мумифицированного. Гомеопатия обыденной жизни со всеми ее гарлическими предосторожностями в равной мере непригодна ни для синтеза вампириона, ни для бытия на высоких номадических скоростях. Можно указать и другие элементы общности.

Но, как уже было сказано, номадический интерес не направлен на сгустки слишком человеческого, он мгновенно угасает в ситуациях повтора и столь же быстро исчезает, наткнувшись на становление. Избранные цели номада расположены в сфере чистого авантюрного разума, и, следовательно, его траектория проходит через те слои витального, социального и психологического, которые лишены регулярностей. Номадический зов не взывает к воссоединению, и в этом смысле нет никакого «номадиона», подобного вампириону. В мире высоких номадических скоростей действует принцип «человек человеку трамплин», препятствующий скучиванию в любых его формах, будь то вампиризация, социализация или какая-нибудь иная симпатическая связь, порождающая квазисубъектов[50].

Как гипотетически могли бы складываться отношения между вампиром и номадом? Даже с позиций спекулятивной антропологии этот вопрос спекулятивен вдвойне, но относительно вторичных вампирионов и инициированных номадическим зовом субъектов можно высказать некоторые соображения.

У номада интерес к свежему, к всплескам хроносенсорики корректируется оптикой иного типа, не похожей на тепловизор. Эта оптика позволяет, в частности, обращать охотника в жертву, безошибочно фиксируя уже упоминавшуюся «ахиллесову пяту», сингулярную точку крепления к человеческой ипостаси, зону, где пульсирует собственное иное. Номад, пребывая в странствии, в рассеянном поиске задач, подходящих для активации чистого авантюрного разума, издалека замечает обладателя тепловизора, независимо от того, излучает ли притаившийся суперанимал дружелюбие или находится в анабиозе. Вампирическая оптика, в свою очередь, тоже всегда начеку, но скорость перемещений и легкость отслаиваемых оболочек дезориентирует тепловизоры: видоискатель реагирует на продуцируемую видимость, не различая контуры невидимого и не идентифицируя отголоски чуждого для суперанимации зова.

Так вампир-покровитель берет в оборот свежую мишень, появляющуюся на горизонте, но движущуюся быстрее, чем это удается отследить, и к тому же в не совсем понятном направлении. Поэт, художник, авантюрист, покоритель сердец, несущий в себе бьющую через край витальность — совершенно очевидную в момент предъявления, — сразу производит впечатление на группу поддержки, в которой скрываются и суиеранималы второго порядка. Зов в слышимой части диапазона призывает их начать охоту на живца — и драматическая охота начинается. Номадический азарт и хладнокровие номада противостоят нечеловеческой настойчивости вторичного вампиризма. Результат не предрешен, исход может быть каким угодно.

В качестве подобной рискованной игры можно интерпретировать историю Жюльена Сореля и госпожи Реналь из «Красного и черного» Стендаля. Из нее следует, что шансы номада существенно возрастают, если он правильно использует свое главное оружие: высокую скорость и умение не взаимодействовать с веществом, будь это вещество страсти, ненависти или других витальных проявлений.

Принцип действия микровиталов в отношении подобных поединков предельно прост и состоит в том (при всех различиях правовых систем), чтобы осудить победителя.

ЧЖУАН-ЦЗЫ И ДАОС ЕМЕЛЯ

1

Величайшее искусство похоже на неумение.

Иероглиф «увэй», обычно переводимый на русский язык как «недеяние», обозначает некую вершину даосской философии. От раннего полемического даосизма Лао-цзы до академического учения Гэ Хуна и позднейшего уклонения в магию и медицину недеяние, соблюдаемое или провозглашаемое, распознавалось как отличительная черта даоса. Именно недеяние будет интересовать нас в первую очередь — в сопоставлении с некоторыми другими принципами и другими историями. Существует множество объяснений принципа увэй — как в даосской литературе, так и в исследованиях китайских и европейских ученых. В качестве экспозиции к данной работе я предлагаю историю из книги «Чжуан-цзы», из главы, имеющей название «Главное для долголетия».

«Повар царя Вэнь Хоя (Прекрасномилостливого) принялся разделывать тушу быка. Каждый взмах руки и наклон плеча, каждый шаг ноги и сгибание колена сопровождались треском отделяемой от кости кожи, стуком ножа. Работа шла в четком ритме, точно танец „В тутовой роще“.

— О, твое мастерство воистину совершенно! — воскликнул Прекрасномилостливый, любуясь работой, похожей на танец.

Опустив нож, повар сказал:

— Я, ваш слуга, привержен пути более, чем своему мастерству. Когда я стал впервые разделывать быка, то видел лишь тушу. Прошло три года, пока я перестал видеть громаду мяса. Прошло время, и теперь я не смотрю на то, что под руками, не воспринимаю органами чувств, а действую лишь разумом. Следуя за естественными волокнами, режу сочленения, прохожу в полости, никогда не рублю то, что слишком твердо, — центральные жилы и связки, а тем более большие кости. Посредственный повар рубит и поэтому меняет нож раз в месяц. Хороший повар режет, меняя нож раз в год. Ножу вашего слуги ныне девятнадцать лет, я разделал им много тысяч бычьих туш, а лезвие у него словно только что заострено на точильном камне.