Даниэль Пеннак - Школьные страдания

Нет, фундаментальное различие между сегодняшними и вчерашними школьниками в другом: теперь не принято донашивать старые свитера своих старших братьев. Вот оно, настоящее различие! Мама вязала свитер Бернару, а тот, вырастая, передавал его мне. То же было и с Думе и Жаном-Луи, нашими старшими братьями. Связанные мамой свитера, неизбежный сюрприз на каждое Рождество. Не водилось такой марки, такой этикетки — «мамин свитер», — и тем не менее большинство ребят моего поколения носили «мамины свитера».

Сегодня все по-другому. Сегодня всех — и маленьких, и взрослых — одевает Бабуля Маркетинг. Это она одевает-обувает, кормит-поит, причесывает, снаряжает школьника, начиняет его электроникой, ставит на ролики, на самокат, сажает на велосипед, скутер, развлекает, информирует, направляет, делает постоянные музыкальные вливания, гоняет по всему потребляемому миру, это она баюкает его и будит, а когда он садится за парту, вибрирует у него в кармане, успокаивая: не бойся, я тут, с тобой, в твоем телефоне, ты больше не заложник школьного гетто!

В семидесятые годы умер один ребенок. Назовем его Жюль, по имени Жюля Ферри, министра народного образования в 1878–1883 годах. Мы будем считать, что этот Жюль был как бы бессмертным и существовал вечно, на самом деле его зачали не больше века назад, и я с изумлением вдруг понял, что прожил-то он меньше, чем моя матушка. Придуманный около 1760 года Жан-Жаком Руссо как некий мысленный прототип по имени Эмиль, веком позже он был произведен на свет Виктором Гюго, почитавшим своим долгом вырывать детей из лап тяжелого труда, в которые их отправлял зарождавшийся индустриальный мир: «Право ребенка — стать человеком, — писал Гюго в „Увиденном“[62], — человека же делает просвещение, а просвещение — порождение образования. Следовательно, ребенок имеет полное право на образование, бесплатное и обязательное». В конце 1870-х годов Республика усадила этого ребенка за парту светской, бесплатной и обязательной школы для удовлетворения его основных потребностей в образовании, овладении культурными навыками — умении читать, писать, считать, рассуждать, — без которых ему не сформироваться в личность, в гражданина, часть нации. Жюль существовал в двух ипостасях: в школе он был учеником, дома — сыном или дочерью. Семья заботилась о его воспитании, школа — об образовании. Эти два мира были практически герметичны, и мир самого Жюля — тоже: подростком он вступал совершенно неподготовленным в пору бурного взросления, терялся в догадках относительно особенностей противоположного пола, фантазировал и придумывал, обходясь «подручными средствами»; что же касается игр, то большинство из них зависело лишь от его фантазии и изобретательности. Кроме исключительных случаев, Жюля не касались ни эмоциональные, ни экономические, ни профессиональные заботы взрослых. Он не был ни сотрудником фирмы, ни доверенным лицом в своей семье, ни собеседником учителей. Разумеется, то затянутое в корсет общество было примитивно только с виду; чувства просачивались в него сквозь множество щелей, сообщая ему человечную сложность. Вот только права Жюля ограничивались правом на образование, а обязанности — долгом сына, ученика и солдата (читай: пушечного мяса — из шести миллионов Жюлей между 1914 и 1918 годами было уничтожено 1350000, а большинство оставшихся в живых вернулись домой калеками).

Жюль прожил сто лет.

1875–1975.

В общем и целом.

Вырванный из лап индустриального общества в последнюю четверть XIX века, сто лет спустя он оказался в лапах общества рыночного, сделавшего из него ребенка-клиента.

Сегодня на нашей планете существует пять видов детей: ребенок-клиент — у нас, ребенок-производитель — под иными небесами, еще где-то — ребенок-солдат, ребенок-проститутка и — на изогнутых рекламных плакатах в метро — умирающий ребенок, который смотрит на нашу усталость голодными, беспомощными глазами.

Все они дети, все пятеро.

И всех пятерых используют.

Среди детей-клиентов есть те, кто располагает средствами родителей, и те, кому нечем располагать, те, кто покупает, и те, кто достает. В обоих случаях, тратя незаработанные деньги, молодой покупатель вступает в права собственника без затраты личных средств. Это и есть ребенок-клиент, ребенок, который без малейшего труда становится собственником в тех же многочисленных областях потребления, что и его родители или учителя (одежда, пища, телефония, музыка, электроника, транспорт, досуг). Таким образом, он начинает играть ту же экономическую роль, что и взрослые, на которых возложены заботы о его воспитании и образовании. Подобно им, он составляет огромную часть рынка, подобно им, способствует обороту денежных средств (то, что это не его средства, роли не играет); его желания, так же как и желания его родителей, постоянно подогреваются и обновляются, чтобы машина продолжала работать. С этой точки зрения он весьма важная особа — полноправный клиент. Как взрослые.

Автономный потребитель.

Начиная с самых первых детских желаний.

Удовлетворение которых якобы выражает степень любви к нему близких.

Взрослые, даже пытаясь защищаться, не могут противопоставить этому что-либо более-менее серьезное; так и развивается рыночное общество: любить ребенка (этого вот ребенка, настолько желанного, что с его рождением родители начинают чувствовать себя в бесконечном долгу перед ним) — значит любить его желания, которые очень быстро перерастают в жизненно важные потребности: потребность в любви или потребность в вещах, именно так, потому что любовь эту доказывают посредством приобретения вещей.

Желание иметь ребенка…

Погодите-ка, вот еще одно отличие сегодняшнего ребенка от меня в детстве: был ли я желанным?

Любимым — да, насколько любили в те далекие времена, но вот желанным?

Интересно, с каким лицом моя старушка мама, чей сто первый день рождения мы недавно отпраздновали (все же я слишком долго пишу эту книгу), восприняла бы вот такой мой вопрос:

— Кстати, мамочка, ты меня хотела?

— …

— Ну да, ты правильно услышала: я хочу знать, был ли я желанным ребенком, хотели ли вы с папой моего рождения?

Так и вижу, как она смотрит на меня. Слышу, как она долго молчит. И отвечает вопросом на вопрос:

— Скажи-ка, у тебя все в порядке?

Если бы я стал копать дальше, то получил бы, в крайнем случае, несколько фактологических уточнений:

— Была война. Твой папа был в отпуске. Он отвез нас в Касабланку, меня и твоих трех братьев, а сам отправился вместе с седьмой американской армией высаживаться в Провансе. В Касабланке ты и родился. — Или такие вот разъяснения правильной матери-южанки: — Я немного боялась, что будет девочка. Всегда предпочитала мальчиков.

И ни слова о том, был я желанным или нет. Вопросы такого рода у нас в семье называли несуразными.

Ладно, вернемся к ребенку-клиенту.

Давайте выясним всё до конца: описывая его, я не пытаюсь выставить этого ребенка презренным, безмозглым сибаритом; с другой стороны, я никоим образом не призываю вернуться к «маминым свитерам», жестяным игрушкам, заштопанным носкам, замалчиванию семейных проблем, методу Огино[63] и всему тому, что заставляет современную молодежь воспринимать времена нашей молодости как черно-белое кино. Нет, я всего лишь спрашиваю себя, каким двоечником стал бы, если бы по чистой случайности родился лет пятнадцать назад. Сомнений нет: я стал бы двоечником-потребителем. Отсутствие умственной зрелости я восполнил бы зрелостью потребительской, которая делает желания подростка такими же законными, что и желания его родителей. Я возвел бы это в принцип. Так и слышу себя: «У вас есть компьютер. Я тоже хочу, имею право! Тем более, если вы не хотите, чтобы я притрагивался к вашему!» И мне уступали бы. Из любви. Извращенной? Легко сказать. Каждая эпоха имеет свой язык для выражения родительской и сыновней любви. Наша предпочитает язык вещей. Не забывайте диагноз Бабушки Маркетинг: «В этом специфика». Как и множество ребят и подростков, о которых я слышу со всех сторон, я смог бы убедить маму в том, что мое соответствие окружению, а значит, и мое душевное равновесие зависит от той или иной покупки: «Мам, мне нужно, ну просто необходимо купить последнюю модель NNN!»

Неужели мама захочет, чтобы я чувствовал себя парией? Я и так чувствую себя им из-за своей хронической неуспеваемости. Неужели этого мало?

«Мам, честное слово, я без этого буду выглядеть полным дураком! (Нет, не так: „дурак“ устаревшее слово.) Я буду выглядеть придурком!»

И моя любящая мама уступила бы мне.

Только вот стал бы я лет пятнадцать назад младшим из четырех братьев? Захотели бы меня? Позволили бы мне появиться на свет?