Ирвин Ялом - Когда Ницше плакал
«А что было дальше?»
«Потом я увидел его часа в три утра. Герр Спитц, постоялец из соседней комнаты, сказал, что он был разбужен шумом: опрокидывали мебель, потом начались стоны, даже крики. За дверью никто не отвечал, дверь была заперта, так что герр Спитц разбудил меня. Он такой робкий, все извинялся, что разбудил меня. Но он поступил правильно. Так я ему сразу же и сказал.
Профессор заперся изнутри. Мне пришлось ломать дверь — и я буду настаивать, чтобы он оплатил установку новой. Когда я вошел, он был без сознания, лежал в одном белье на голом матрасе. Вся его одежда и постельное белье были раскиданы по полу. Мне кажется, что он не вставал с кровати, просто разделся и побросал все на пол — все лежало футах в двух-трех. Это было не похоже на него, совсем не похоже, доктор. Обычно он очень аккуратен. Моя жена была шокирована тем, что творилось в комнате, — везде рвота, комнату можно будет сдавать только через неделю, когда запах выветрится. На самом деле, он должен оплатить еще и эту неделю. А еще пятна крови на простыне. Я перевернул его и осмотрел, но не нашел никаких ран. Судя по всему, его рвало кровью».
Герр Шлегель покачал головой. «Вот тогда я и обыскал его карманы, нашел ваш адрес и пошел за вами. Жена говорила мне подождать до утра, но мне показалось, что он к тому времени умрет. Не мне вам рассказывать, что это значит: гробовщики, официальное дознание, в доме круглый день крутятся полицейские. Я уже не раз такое видел: все постояльцы съедут в двадцать четыре часа. В Gasthaus, принадлежащем моему шурину в Шварцвальде, за неделю умерли два постояльца. Представьте себе, прошло уже десять лет, а люди до сих пор не хотят жить в комнатах, где лежали покойники. А он их полностью переделал: занавески, краска, обои. А люди все равно их сторонятся. Эта история до сих пор на слуху, деревенские рассказывают, они никогда ничего не забывают».
Шлегель высунул голову в окно, оглянулся и крикнул Фишману: «На следующем поворачивай направо, следующий квартал! — Он повернулся к Брейеру: — Вот мы и приехали! Следующий дом, доктор!»
Оставив Фишмана ждать, Брейер с герром Шлегелем вошли в Gasthaus, где им пришлось преодолеть четыре узких лестничных пролета. Голые лестничные пролеты были подтверждением заявления Ницше о том, что он заботится о себе ровно настолько, чтобы поддержать свое существование: спартанская чистота; протертая ковровая дорожка, на каждой лестничной площадке — выцветшее пятно; перил не было, не было и мебели на лестничных площадках. Ни картина, ни узор, ни даже инспекционный сертификат не оживлял недавно побеленные стены.
Тяжело дыша после лестницы, Брейер вслед за герром Шлегелем вошел в комнату Ницше. Какое-то мгновение он привыкал к сильному, сладковато-едкому запаху рвоты, затем осмотрел комнату. Все было так, как описал герр Шлегель. На самом деле, в точности так, ведь хозяин постоялого двора не только был внимательным наблюдателем, но и оставил в комнате все как есть, словно не хотел лишить следствие некой ценной зацепки.
На узкой кровати в углу лежал Ницше. Из одежды на нем было только белье, он крепко спал, возможно, был в коме. Разумеется, он никак не прореагировал на их появление в комнате. Брейер отправил герра Шлегеля собрать разбросанную одежду Ницше и пропитанные рвотой и кровью простыни.
Как только герр Шлегель унес их, бросилось в глаза вопиюще нищенское убранство комнаты. Она мало чем отличалась от тюремной камеры, подумал Брейер: у стены — одинокий шаткий деревянный столик, на котором стоял фонарь и полупустой кувшин с водой. У стола — крепкий деревянный стул, под столом — чемодан и портфель Ницше, обвязанные тонкой цепочкой на висячем замке. Над кроватью было маленькое закопченное окошко в обрамлении трогательных выцветших желтых полосатых занавесок — единственная дань эстетическому вкусу в этой комнате.
Брейер попросил, чтобы его оставили наедине с пациентом. Любопытство герра Шлегеля брало верх над усталостью, он было запротестовал, но послушно удалился, когда Брейер напомнил ему о его долге перед остальными постояльцами: чтобы быть хорошим хозяином, ему необходимо поспать хоть немного.
Оставшись один, Брейер зажег газовую лампу и приступил к более тщательному осмотру комнаты. У кровати стоял эмалированный таз, наполовину заполненный зеленоватыми, окрашенными кровью рвотными массами. Матрас, грудь и лицо Ницше блестели от засыхающей рвоты, — видимо, ему стало слишком плохо или же он совсем не мог двигаться, чтобы воспользоваться тазом. Рядом с тазом стоял полупустой стакан с водой и пузырек, на три четверти заполненный крупными овальными таблетками. Брейер рассмотрел таблетку, потом лизнул ее. Скорее всего, хлоралгидрат, — вот почему Ницше впал в оцепенение. Но он не мог сказать наверняка, потому что не знал, когда Ницше принял таблетки. Хватило ли им времени проникнуть в кровь, прежде чем все содержимое его желудка не вышло наружу с рвотой? Посчитав, сколько таблеток не хватает в пузырьке, Брейер сразу понял, что даже если Ницше принял все эти таблетки за прошедший вечер, а весь хлорал успел всосаться в стенки желудка, доза была опасной, но не смертельной. Брейер понимал, что если бы доза была выше, он вряд ли мог что-то сделать: промывать желудок смысла нет, так как он был к этому времени абсолютно пуст, а Ницше находился в состоянии слишком сильного оцепенения, да и тошнота, скорее всего, не позволила бы ему принять стимулятор.
Ницше был похож на покойника: землистое лицо, закатившиеся глаза, бледное и покрытое гусиной кожей холодное тело. Дыхание было затруднено, пульс едва прощупывался и доходил до ста пятидесяти шести в минуту. Ницше начала бить дрожь, но когда Брейер попытался накрыть его одним из оставленных фрау Шлегель покрывал, он застонал и отбросил его. Скорее всего, обостренная чувствительность, подумал Брейер: любое прикосновение причиняет ему боль, даже едва ощутимое касание простыни.
«Профессор Ницше, профессор Ницше», — позвал он. Реакции не последовало. Ницше не отозвался и тогда, когда он уже громче произнес: «Фридрих, Фридрих». Потом: «Фриц, Фриц». Ницше вздрогнул от звука его голоса и вздрогнул еще раз, когда Брейер пытался поднять его веко. Гиперестезия даже на звук и на свет, отметил Брейер и встал, чтобы выключить лампу и включить газовый нагреватель.
Более тщательное обследование подтвердило первоначальное предположение Брейера относительно двусторонней спазматической мигрени: лицо Ницше, особенно его лоб и уши, были бледными и холодными, зрачки расширены, обе височные артерии настолько сужены, что казались двумя тонкими шнурками, примерзшими к его черепу.
Однако не мигрень была главной заботой Брейера, но опасная для жизни тахикардия. Ницше сотрясала дрожь, но Брейер изо всех сил нажимал большим пальцем на его сонную артерию. Менее чем за минуту пульс его пациента снизился до восьмидесяти. Брейер около пятнадцати минут пристально следил за поведением сердца Ницше, остался доволен результатами и переключился на мигрень.
Достав из докторского чемоданчика таблетки нитроглицерина, он попросил Ницше открыть рот, но не получил ответа. Когда он попытался разжать его челюсти силой, Ницше так крепко сжал челюсти, что Брейер понял тщетность своих усилий. Здесь может помочь амилнитрат, подумал Брейер. Он капнул четыре капли раствора на тряпочку и поднес его к носу Ницше. Ницше вдохнул, вздрогнул и отвернулся. Сопротивляется до самого конца, даже в бессознательном состоянии, подумал Брейер.
Положив обе руки на голову Ницше, он, сначала едва касаясь, затем все сильнее нажимая, начал массировать голову и шею Ницше. Особое внимание он уделял тем областям, которые, судя по реакции его пациента, отличались наибольшей чувствительностью. Ницше кричал и яростно вертел головой. Но Брейер не отступался и, не выпуская голову Ницше из рук, ласково шептал ему на ухо: «Пусть поболит, Фриц, пусть поболит. Это поможет». Ницше уже не так сильно дрожал, но все еще стонал — глухой гортанный стон агонии: «Н-у-у-у-с».
Прошло десять, пятнадцать минут. Брейер продолжал массировать голову Ницше. Через двадцать минут стоны ослабели, затем затихли вовсе, но губы Ницше продолжали двигаться, хотя слов не было слышно. Брейер приник ухом к губам Ницше, но никак не мог понять, что же он пытается сказать. Было ли это «оставьте меня, оставьте меня» или, может, «дайте мне, дайте мне» — Брейер разобрать не мог.
Тридцать, тридцать пять минут. Брейер продолжал массировать. Лицо Ницше под его пальцами начало теплеть, порозовело. Может, приступ кончался. Ницше все еще находился в оцепенении, но сон его стал не таким тяжелым. Он все еще бормотал что-то, уже громче и отчетливее. Брейер снова поднес ухо к его губам. На этот раз он смог разобрать слова, будто в первый раз он не поверил ушам своим. Ницше говорил: «Помогите мне, помогите мне, помогите мне, помогите мне!»
