Борис Братусь - АНОМАЛИИ ЛИЧНОСТИ
Перейдя после этого исторического экскурса к психологии мотивационных процессов, К. Левин справедливо констатировал, что здесь не произошло кардинального, галилеевского переворота и господствующие методологические представления могли быть смело отнесены к аристотелевским. Разработки психологии находятся под "роковым влиянием" представлений об обязательной регулярности, повторяемости процессов как условии выявления их психологических закономерностей. В результате все усилия психологов сводятся лишь к отшлифовке и расширению методов статистики, стремлению "показать общие черты через вычисление средних величин". Закономерность связывается тем самым с регулярностью, частотой, а индивидуальность противостоит этому как антитеза.
Следствия из такого положения дел в психологии, по мнению К. Левина, по крайней мере двояки. С одной стороны, у большинства профессиональных психологов исчезает стремление понять индивидуальный, единичный путь конкретного человека, его живую уникальную судьбу. А с другой — как реакция на засилье частотного, статистического подхода частью психологов постулируется необходимость свободной интуиции, постижения и эмпатии как единственно возможных методов изучения конкретного человека [79]. Эти, казалось бы, противоположные пути сходны, однако, в одном: в обоих случаях поле индивидуальности отделяется от экспериментального исследования, и то, что не случается несколько раз, рассматривается как находящееся за сферой того, что может быть рационально понято.
С этими положениями тесно связано и важное различение между правилом и законом, которое К. Левин предлагал ввести в психологию. Обычно "закон" понимается в психологии как "правило", для которого доказательство состоит в том, чтобы показать возможно большее количество одинаковых случаев, следуя формуле индукции: "от многих случаев — на все случаи". Это направление ведет к накоплению как можно большего числа сходных случаев, с тем чтобы увеличить вероятность ожидаемого события и уменьшить рассеяние (дисперсию) получаемых данных. Между тем значение эксперимента в познании закона зависит не от реализации возможно большего числа одинаковых случаев, а от систематического варьирования, анализа условий при осуществлении различных случаев. И если при экспериментировании должно найти место повторение, то вовсе не потому, что перенесение обобщения конкретного исследуемого события на аналогичные случаи сомнительно, а потому, что возможна следующая ошибка: действительно ли те условия, которые мы указали при формировании закона, существовали в данном конкретном случае? В целом же исходящие из эксперимента заключения необходимо делать не по принципу: "от многих случаев — на все случаи", а по принципу: "от одного конкретного случая — на все аналогичные случаи". Переход от опытов в отдельных случаях к всеобщему и обязательному закону (в противовес вероятностному правилу) соответствует переходу от "примера" к "типу" и принципиально несравним с переходом от отдельных членов множества ко всему множеству. Отсюда перспективы экспериментальной психологии Левин усматривал не в накоплении однородных данных и выделении на этой основе среднестатистических и вероятностных показателей, а в глубоком качественном анализе отдельных случаев и экспериментов.
Мы достаточно подробно остановились на методологических исследованиях К. Левина, поскольку выводы из рассмотренных выше положений отнюдь не стали принадлежностью лишь истории психологии, но являются актуальными и в настоящее время. Действительно, современная научная психология личности пошла в основном по пути собирания, классификации фактов и их математической, статистической обработки, тем самым, во-первых, во многом закрыв себе возможность понимания реальных жизненных событий (которые в конечном счете всегда единичны) и, во-вторых, сузив зону понимания психологического закона до вероятностно определяемых "правил" поведения. Характеризуя многие современные исследования в области мотивации и личности, А. В. Петровский называет их "коллекционерскими", поскольку задача психолога в рамках этого подхода сводится к накоплению фактов и их каталогизации 17.. Подводя итог огромному количеству исследований самооценки личности в зарубежной психологии, Л. Уэлс и Г. Марвелл используют то же определение, говоря о них как о "коллекции" без общего осмысления 18.. Все эти характеристики являются не чем иным, как определениями типично аристотелевского подхода, которому свойственно стремление к собирательству, классификации, коллекционированию фактов.
Другим моментом, явно перекликающимся с изложенными положениями К. Левина, является характер современного увлечения формализованными методами, математической обработкой. Мы уже писали в прошлой главе, что это увлечение стало настолько распространенным и приняло такие формы, что вызывает беспокойство многих психологов. Разумеется, речь идет не о том, чтобы отрицать важность дифференциального подхода или применения статистических методов, а о том, что подобные исследования, полученные с их помощью данные и математическая обработка начинают рассматриваться как достаточные для построения психологии личности. Не случайно поэтому, подводя итоги положению дел в современной психологии личности, А. Н. Леонтьев вынужден был констатировать, что отношение между общей и дифференциальной психологией оказалось камнем преткновения для этой области, причем выход из создавшейся ситуации виделся прежде всего в развитии общей психологии личности как ориентирующей конкретно-дифференциальные исследования [80].
Но помимо несогласованности общего и дифференциального подходов приверженность аристотелевскому пути тесно связана с сохранением, консервацией в психологии личности еще ряда недостаточно отрефлексированных противопоставлений, в основном производных от этого главного. Прежде всего это касается соотношения между качественным и количественным способами обработки материала, между измерением и интуицией, между экспериментальными и клиническими методами или, если выразиться наиболее обобщенно, соотношения и противопоставления исследовательских линий уже отмеченных двух психологии личности — психологии академической, но бесконечно далекой от реальной жизни и психологии понимающей, но не способной, более того, часто принципиально отвергающей строгие "овеществляющие" объяснения (иначе говоря, психологии научной, но не жизненной и психологии жизненной, но не научной). Понятно, что путь преодоления этого разрыва, включение в сферу психологии научной не только выхолощенных, заформализованных (если не сказать заформалиненных) и отрывочных черт, но и личности как целостного и живого образования тесно зависит от возможности построения адекватных методов исследования, сочетающих в себе как достаточную строгость результатов, так и предоставление естественной свободы проявлениям личности, живое, диалогическое с ней общение. Таким образом, мы вновь вернулись к тому же самому кардинальному вопросу, перед которым нас ранее поставили рассмотрение художественной литературы как метода психологии личности и анализ возможностей клинического подхода к личности, а именно — сможет ли научная психология найти адекватное, отвечающее ее требованиям понимание душевной жизни, соответствующие этой задаче способы и методы анализа.
Казалось бы, после важных методологических преобразований К. Левина открылась наконец возможность для уверенного позитивного ответа на этот вопрос, для перехода к анализу индивидуальных случаев, реального поведения реальных субъектов. Причем в качестве основного метода такого анализа предлагался наиболее объективный, признанно-авторитетный метод научного познания — эксперимент. И действительно, первые опыты применения экспериментального подхода К. Левином и его учениками были чрезвычайно обнадеживающими. Почему же эксперимент, так много обещавший, был в дальнейшем столь явно оттеснен опросниками, тестами и другими способами познания, в основном тяготеющими к аристотелевскому подходу?
Объяснить это, видимо, следует прежде всего тем, что главного обещания эксперимент все же не выполнил — реальный человек так и не вошел в сферу его изучения. В экспериментальных условиях действовал, выбирал решение человек здесь-и-теперь, без прошлого и будущего, вне социального и жизненного контекста, вне живой истории его борьбы за присвоение человеческой сущности. Это обстоятельство обычно связывают с ограниченностью психологической концепции, которой придерживался Левин. Думается, однако, что дело обусловлено не только этим. Действительно, Левин, как хорошо известно, был представителем гештальтпсихологии, и конкретные психологические гипотезы, которые он пытался проверять с помощью эксперимента, носили отпечаток всех присущих данной теории недостатков. Но достойно удивления и наводит на размышления другое — что эксперимент как метод исследования личности, основы которого были заложены Левином, не предоставил возможности другим использовавшим его исследователям, исходившим из иных теоретических позиций, подойти к изучению живой человеческой личности. Очевидно, поэтому, что какие-то причины неудач эксперимента следует искать и в нем самом, в его собственных ограничениях, которые надо снять или обойти, для того чтобы получить новый импульс к его использованию в познании личности.
