MEMENTO, книга перехода - Леви Владимир Львович
Отчет пятый, едва начатый
дремучие души
…И в глубине вопрос – вопрос единый Поставил Бог. О, если б ты хоть песней лебединой Ответить мог! Весь мир стоит застывшею мечтою, Как в первый день. Душа одна, и видит пред собою Свою же тень. Владимир СоловьевВерхний, выйди на связь, прошу. Мои отчеты помогают мне собрать себя в кучу, но чтобы держаться дальше, требуется подтверждение, что это все не напрасно. Что информашка моя пригодится Там, в Иерархии, а может, и здесь, внизу, пропылесосит чьи-то мозги. Или дай знать, что писанина моя – труха, что пора заткн…
Постой, кажется, заурчал хроновизор. Во-во, пошел!.. Темновато, но видно: пальмы, оливы, заросли тростника… Львы, антилопы, шакалы, жирафы, обезьяны, гиппопотамы…
Умираторы не любят умирать в одиночку
Ага, опять Африка. Северная, светлокожая. Египет прорезался, времена фараонов триждыкосматого царства. Великий город Мемфис, он же Инбу-хедж, «Белые стены» – действительно, здесь полно белых стен. Сейчас они намертво погребены толстенными слоями нильского ила, в которых можно найти скелеты крокодилов. А тут, в хроновизоре у меня – видишь? – возле одной из таких белых стен, недалеко от некрополя, в густых сумерках собираются горожане со свечами и факелами. Очередное занятие Школы Сладостной Смерти, выросшей в Академию Приятного Соумирания.
На большой камень у стены по вырубленным ступенькам медленно поднимается длинный, худой, сутулый немолодой египтянин. Смуглое лицо напоминает одновременно волка и коршуна – птицеволк в черном парике, с наброшенным на голову желтобелым платком, в длинной голубой схенти (набедренной повязке – ВЛ) с зеленым передником. На груди, поблескивая золотой инкрустацией, колыхается подвешенный на серебряной цепочке цилиндрический медноцинковый амулет.
Это знаменитый мемфисский маг, заклинатель змей и поэт Джедатон-Юфанх («Бог-Солнца-Сказал-Будет-Жить»).
Стоит молча, обхватив амулет ладонями. Собравшиеся затихают, впадают в транс. Птицеволк неспешно разворачивает папирус. Низким гортанным голосом, медленно, растягивая слова, читает заготовленное стихотворение.
Разочарованный увещевает свою душу
Говорю я Душе: пора, готовься к исходу, довольно намучилась ты, больная моя, вызволяю тебя из плена страдания, долгожданный миг исцеления близок. Вот, приготовил я зелье пьянящее для чаши забвения, чтобы весело и приятно освободилась ты, музыкантов лучших призвал с арфой, флейтой, кифарой, систрами[9], и вершительницу священнодействия – ученую кобру принес в плетеной корзине. Знает мудрая дочь пустыни дело свое: опустишь в корзину руку – на миг прильнет, нежно будет прикосновение, как поцелуй младенца, ласкова будет смерть, легок, как мотылька полет, переход в царство праведности, уснет тело блаженно и не проснется, а ты, свободная, возликуешь, радуйся – близок желанный миг! Отчего же не радуешься?..Медленным взглядом больших агатово-желтых глаз, сверкающих в свете факелов (темнота уже наступила), Джедатон-Юфанх обводит лица своих слушателей. Одни застыли окаменело, другие тяжело дышат, плачут, рыдают, некоторые близки к судорогам… Вопреки своему имени (и с его помощью) этот одаренный экстрасуицидал уже в течение нескольких лет успешно работает учителем и пособником смерти, суицидальным гуру, суицигуру своих сограждан. Ученики-слушатели называют его: Упуаут Омтах – Волк-Вожак Смерти, Господин Умиратор. Опытный душевед, знает он заботы, тяготы, разочарования, боль и отчаяние своей паствы – и умеет к этому присоединяться всей силой своего поэтического таланта:
Плачет Душа моя, трепещет и умоляет: повремени, оставь мне мое пристанище, оставь еще не надолго, пусть Анубис[10] придет и возьмет меня, когда совсем обветшает тело и рухнет, тогда его и покину. Не выгоняй меня раньше срока, не разрушай теплый мой дом, люблю я его, свыклась с ним: и жилище уютное, и одежда мне твое тело – остаться голой боюсь, страшусь одинокого путешествия в мир усопших. Не бойся, не плачь, одинокая моя, – отвечаю Душе, – образумься: ты уже не дитя, ты опытная страдалица, давно мечешься в этом мешке из кожи, костей и мяса, тоской отравлены внутренности его, переполнена болью кровь – твоя это боль и твоя тоска, истомилась, устала ты, изнеможилась, Душа моя бедная, все, что могла в оковах своих вкусить, вкусила уже, нового ничего не будет. Радость дружбы ушла: кто нужен тебе, тех нет, а кто есть, не нужен; пиво[11] не утешает: ум затмевает, а тоску распаляет; сладость страстных объятий сменилась горечью: удовольствия тела не лечат тебя, Душа, в холодную пустоту повергают. Как сон красота уходит, печальны ее следы и страшны развалины; как в пустыне вода иссыхает любовь, и неутолима жажда. Чего ради держаться за этот сосуд страдания, обреченный разрушиться, обратиться в прах? Не нужна тебе больше нора тоски, обиталище боли, оставь плоть земле, как птенец выросший оставляет гнездо, улетай на волю, Душа!Попробуй-ка не покончить с собой после такой вдохновенной проповеди, если у тебя есть к тому расположенность и подталкивающие обстоятельства. Все природные и духовные побуждения жить, все тормоза суицидабельности могут отказать, особенно если подсуетится тот самый. Как же не подсуетиться, как не воспользоваться рискованным свойством, заложенным в породу бывших древочелов Самим?.. Просёк гений зла, что самоубийства могут стать его стратегической фишкой. Если достаточно долго поддерживать количество самоубийств на уровне выше критического, генетический ресурс суицидабельности израсходуется, и что дальше ни твори с населением, уровень самоубийств снизится сам собой. Но какой ценой? Гены суицидабельности изначально сцеплены с генами, дающими основу интеллекту и совести. Меньше останется потенциальных самоубийц – меньше и мысли, творчества, меньше умного сострадания, меньше интеллигентности, меньше духовности. Больше станет внушаемых ведомых баранов, агрессивных придурков, циников и подлецов. Весь этот оставшийся сброд сам собой деградирует и в конце концов гарантированно передавит и пережрет друг друга.
