Дмитрий Соколов - Любовные реки, семейные берега (Архетипические сюжеты семьи и рода)

Но если пресловутые Онегин, Каин и Аленушка хоть понимали, за что страдают, то многие из нас, простых беспризорников, расплачиваются совершенно непонятно за что. Вроде никаких особых личных грехов на многих подобных персонажах нет. Ну, может, когда убежал на дискотеку, а бабушка сбросилась с крыши. Шучу, таких историй я не знаю. Бабушки обычно только грозятся.

Но родовая логика не индивидуалистична, и вполне спокойно «исключенность» одного (старшего в Роду) переносит на другого (младшего). «Дети отвечают за грехи отцов», кажется, не по моральным соображениям, а из-за безличной родовой системной динамики. По каким-то странным причинам, например, родовые структуры имеют тенденцию повторяться от поколению к поколению. Таких примеров у меня так много, что это кажется законом: семейные структуры наследуются. В семье, где отец бросил ребенка, этот ребенок, в свою очередь, с большой вероятностью, оставит своего, причем часто в том же самом возрасте, хотя и с другими обстоятельствами; и тот, уже внук, будет очень склонен повторить тот же «фокус». Очень трудно разбирать причины таких повторов; я думаю, причин в реальности много, как вообще бывает с наследственными факторами. Это и генетика, и воспитание, и заклятие, и называйте как хотите.

Итак, честно говоря, я часто не вижу иной причины исключенности человека, чем повторение судьбы старшего по Роду. (Конечно, чаще в результате того, что удобно описывать как бессознательную идентификацию, а не в результате сознательного выбора.)

Вторая возможная причина – человек «берет» исключенность «на себя», то есть «замещает» другого. Самый распространенный случай – когда ребенок решает «уйти» вместо родителя. Хеллингер на расстановках часто вкладывает в уста человека фразу: «Мамочка, я сделаю это вместо тебя». Это вполне возможная ситуация – и потому, что ребенок любит родителей, как нередко говорят, «больше жизни», и здесь это может получить буквальное выражение. И потому, что жизнь ребенка (маленького), биологически говоря, дешевле жизни родителя (среднего возраста).

Чтобы «неприкаянная душа» нашла успокоение, могут произойти несколько вещей. Вероятно, какие-то сюжеты, подобно уголовным кодексам многих стран, пересчитывают степень вины в первую очередь на время. То есть вину в таком сюжете можно «избыть» (какое интересное слово!) временем, как «отсидеть свое». Скитальчество может иметь свое начало и свой конец. Перед смертью, говорят, многих отпускает. Какую-то вину можно «отработать», и вероятно, многие навязчиво добрые люди пытаются заниматься именно этим. Ну, и мы в психотерапии, полагаем, что в поисках успокоения хорошо бывает понять, за что, собственно, и чья вина положила начало сюжету «неприкаянности». С увеличением осознанности увеличиваются и наши возможности «завершить гештальт». При этом, кажется, нужно только помнить, что речь, как правило, идет не об обмане, а о любви.

Не пускай еврея в свое сердце

«Дорогие мои, любимые мама и папа, и Настюша, и Митенька, и дядя с тетей, и все мои дорогие, родные люди!

Я знаю, что читать вам эти строчки трудно; а уж каково мне писать их! Но ведь лучше хоть какая-то весточка, чем такое внезапное исчезновение. Это письмо будет только одно, во всяком случае, надолго. Поэтому я постараюсь объяснить всё-всё в этом одном письме, и на все ваши вопросы – я знаю, их будет много – я уже не смогу ответить. Во всяком случае, не сейчас. Дай мне Б-г справиться с такой задачей.

Я начну с начала, и вы его знаете – это мой роман с Олегом и наша свадьба. Я помню, что почти все вы были против наших отношений, и все по разным причинам. Почти все вы могли потом сказать мне: «Вот видишь, мы были правы, теперь мучайся, непослушная!», да и говорили, всякий по-своему. А знаете, кто правда едва не отговорил меня? Бабушка Фрося. Она была тогда уже в почти полном параличе, вы помните, и она не разговаривала, а тут вот сказала, когда я была возле ее кровати: «Не пускай еврея в свое сердце. Он поселит там печаль». Я вскинулась: «Что, бабушка?» – а она лежит как раньше, и ни у кого уже не допросишься, может, мне привиделось. Вообще в этой истории мне самой много раз казалось, что это просто мне видится, и я сошла с ума, но только теперь я решилась рассказать вам обо всем. Вы бы потащили, наверняка, меня к психиатру; вот поэтому-то, на самом деле, я и пишу вам сейчас это письмо, а не говорю напрямую. Испугалась, смалодушничала; но ведь и правда, наверное, быть мне сейчас в больнице психиатрии, а не под пальмой. Все-таки голова моя работает логично, пусть даже чувства ведут себя так странно.

Конечно, я сошла с ума, еще когда влюбилась в Олега, и когда вышла за него, и когда поселилась в том доме. Я думала тогда, что это нормально – раз влюбилась, то стать с любимым одним целым. (Я и сейчас не вижу в этом ничего плохого, представляете, даже сейчас – не вижу.) Я же только Настеньке немного рассказывала, что я стала тогда чувствовать сильнее раз в триста. Не только любовь, и уколы ревности, и все такое, но и погоду на завтра, и мысли Олеговой мамы. Вот это было просто особенно сильно, и как меня это злило, прости Г-дь! Я не только знала, когда она хочет чая или думает сходить в магазин; я вообще иногда смотрела на мир ее глазами, и точно знала, что это глаза -ее! Я про Олегово детство столько всего узнала, что, когда ему рассказывала, чуть с ним не поссорилась; и не хотела, да видела. Мне уже тогда пришлось сильно ограничиться, кому чего рассказывать, а то прослыла бы совсем странной. Прямо вижу, как вы мне киваете: дескать, думаешь, мы не видели, мы всё видели! Ох, любимые мои, надо было вам со мной побольше разговаривать, не про цены в магазине, а вот про это, про страшное и манящее! Ну так, я боялась, а вы тем более, что ж я на вас-то перекидываю.

Я не спала по ночам часто. Я лежала и видела странные сны, и не спала, пока их видела, и не высыпалась, и уставала ужасно. Я так хотела родить побыстрее, чтобы уже уйти с работы, и заняться малюткой, и я знала еще, что когда забеременею, меня отпустит от всех этих видений и чувств. Ну, вы не все, да знаете: первого я не выносила.

Не буду вспоминать. До Тошеньки я мучилась еще два года, иначе это не назовешь.

Я и не помнила, что они – то есть тогда уже мы – евреи. Никто не соблюдал еврейских праздников, не делал кашрута. Олег учил иврит месяца три, потом бросил. Честно говоря, тогда я и забеременела – когда он занимался ивритом, и я думаю, что он счел это подарком Б-га за правильный шаг, потому и бросил, как маленький мальчик, получивший конфетку. Ну, может это опять моя галлюцинация, но ведь не опасная. Мне вообще было все равно, как забеременеть, в какой позе и с какой идеологией. Олегу было гораздо сложнее.

Я так много пишу, не лишнее, но не главное, постараюсь короче. Тошенька родилась, у меня было года полтора чистого счастья. Г-ди Б- же мой, я и не вспоминала ни о чем, пока кормила малютку, и мне снились коровы и ангелы, и я была счастлива в любом из миров. А потом Тошенька по ночам стала плакать, просто надрываться, а я сбилась с ног, чтобы понять ее и вылечить. Однажды я села возле ее кровати и сказала, прямо вслух, что я хочу видеть того, кто обижает мою малютку. Что вместо всякой чужой ерунды, которую я наблюдала в этом доме тоннами, я хочу увидеть только одно – кто обижает мою малютку.

Вот тогда я сошла с ума гораздо сильнее, но ведь я хотела этого. Я увидела маленькую девочку, лет четырех. Она стояла в тонком мире возле детской кроватки и ничего не делала, но Тоша ужасно ее боялась. Я взяла ребенка на руки и ушла в другую комнату, и она замолчала. Через несколько дней я уговорила Олега перебраться в другую комнату, но эта девочка стала приходить и туда. Впрочем, Тошенька стала гораздо меньше ее бояться, с тех пор, как я стала ее видеть и успокаивать не абы как, а рассказывая ей про эту девочку. Вот, скажете, сошла с ума, и ребенка туда же потянула. Но она правда успокаивалась.

Девочку звали Циля. Я с ней разговаривала. Не при ребенке, а сама, когда Тоша спала, а я лежала в бессоннице. Она мне говорила «да» или «нет», одними губами. Она была совершенно потерянная, иногда топталась в углу, как будто идет по дороге, или переносила с места на место свою сумочку. Я знать не знала, кто она такая, и честно говоря, мне видеть этого ребенка было веселее, чем мысли мамы Олега или картины каких-то побоищ, как раньше. Нет, не веселее, конечно, потому что, на самом деле, это всё было очень грустно. Просто я уже привыкла к грусти, не зря у меня уже была, как говорил папа, «еврейская печаль в глазах», как обручальное кольцо. Бабушка была права, если, конечно, она это говорила, про то, что еврей поселит печаль в сердце.

Если бы у Тошеньки не испортился характер, если бы она не стала ранить себя как будто нарочно, если бы не началась эта странная ее болезнь, я бы, может, так и осталась со своими тихими галлюцинациями в мире. Доктора не знали, а я знала, что эта болезнь – не эпилепсия и не все их умные слова, а вызывает их Циля, причем не нарочно. Ей просто было одиноко и страшно, и она затягивала мою Тошу к себе. Но нарочно или нет, мне было все равно. Я ничего в этой жизни хорошо не умею, была плохой – да-да, мне так кажется – дочкой, никаким специалистом на работе, но мама я хорошая, или во всяком случае, стараюсь.