Психопатология обыденной жизни. О сновидении - Зигмунд Фрейд
3) Это замечание наглядно подтверждается случаем самонаблюдения Шторфера (1914): автор с предельной искренностью показывает мотивы, побудившие его неправильно вспомнить имя предполагаемого соперника и записать его в искаженной форме.
«В декабре 1910 г. я увидел книгу доктора Эдуарда Хитшманна в витрине книжного магазина в Цюрихе. В книге рассматривалась фрейдовская теория неврозов, новинка того времени. Я же как раз работал над лекцией об основных принципах психологии Фрейда и намеревался вскоре выступить в университете. Во вводной части лекции, уже написанной, я приводил исторические сведения, от исследований Фрейда в прикладной области до ряда последующих затруднений, возникающих при попытке дать внятное изложение указанных принципов, тем более что общего их описания еще не существовало. Когда я увидел в витрине магазина книгу, имя автора которой было мне на ту пору незнакомо, то поначалу не задумался ее прикупить. Но несколько дней спустя все-таки решил приобрести работу. В витрине книги уже не было. Я спросил продавца и назвал автором книги “доктора Эдуарда Гартмана”. Меня поправили: “Вам, наверное, нужна книга Хитшманна” – и вручили требуемое.
Подсознательный мотив для оговорки был очевиден: я высоко оценивал собственные заслуги в описании основных принципов психоаналитической теории, а потому взирал на книгу Хитшманна с завистью и недоверием, следовательно, усматривал в ней соперницу. В духе фрейдовской «Психопатологии» я внушал себе, что подмена имени обусловливалась подсознательной враждебностью, и на время довольствовался этим объяснением.
Несколько недель спустя я решил записать этот случай. Теперь я заодно задался вопросом, почему Эдуард Хитшманн стал у меня именно Эдуардом Гартманом. Может, я подставил имя широко известного философа[113] просто потому, что оно было схоже с другим? Первым пришло на ум воспоминание о том, как профессор Хуго фон Мельтцль, страстный поклонник Шопенгауэра, однажды заметил: “Эдуард фон Гартман – это изуродованный Шопенгауэр, которого вывернули наизнанку”. Значит, аффектированная мысль, которая привела к подмене одного имени другим, могла быть следующей: “Наверняка в этом сочинении Хитшманна мало интересного, а его обзор точно слаб; он, скорее всего, соотносится с Фрейдом как фон Гартман с Шопенгауэром”».
Как уже сказано, я записал этот случай психологически обусловленного забывания с. подстановкой нового имени.
Через полгода я наткнулся на тот лист бумаги, на котором делал пометки. Там значилось следующее: везде вместо фамилии “Хитшманн” я писал “Хиртшманн”».
4) Более серьезный на вид случай описки, пожалуй, с тем же основанием можно было отнести и к разряду «ошибочных действий» (см. главу VIII).
Я намеревался взять из почтовой сберегательной кассы сумму в 300 крон, которые собирался послать родственнику, уехавшему лечиться. Я заметил при этом, что у меня на счету 4380 крон, и решил свести эту сумму к круглой цифре 4000 крон с тем, чтобы в ближайшем времени уже не трогать накопления. Заполнив ордер и отрезав соответствующие цифры[114], я вдруг заметил, что отрезал не 380 крон, как намеревался, а 438, и ужаснулся своей невнимательности. Что испуг мой безоснователен, я понял быстро, поскольку не стал беднее, чем раньше. Но мне пришлось довольно долго раздумывать над тем, какое неосознанное влияние могло расстроить мое первоначальное намерение. Сначала я встал на ложный путь: вычел одно число из другого, но не знал, что сделать с разностью. В конце концов случайно пришла в голову мысль, которая обнажила настоящую связь: 438 крон составляли десять процентов всего моего счета в 4380 крон! Десятипроцентную же уступку давал мне книготорговец. Я вспомнил, что несколькими днями ранее отобрал ряд медицинских книг, утративших для меня интерес, и предложил их книготорговцу как раз за 300 крон. Он нашел, что цена слишком высока, и обещал через несколько дней дать окончательный ответ. Прими он мое предложение, этим как раз возместилась бы сумма, которую я собирался издержать на больного родственника. Несомненно, что этих денег мне было жалко. Аффект, испытанный мною, когда я заметил ошибку, мог объясняться, скорее, боязнью обеднеть из-за таких расходов. Но оба чувства – сожаление об этом расходе и связанная с ним боязнь обеднеть – были совершенно чужды моему сознанию; я не ощущал сожаления, когда обещал эту сумму, а обоснования сожаления нашел бы смехотворными. Полагаю, я не поверил бы, что во мне может зашевелиться такое чувство, если бы, благодаря практике психоанализов с пациентами, я в значительной степени не освоился с явлением вытеснения в душевной жизни и если бы несколькими днями раньше не видел сна, который требовал того же самого объяснения[115].
5) Цитирую по доктору Штекелю следующий случай, достоверность которого могу также засвидетельствовать:
«Поистине невообразимый пример описки и очитки предоставила редакция одного распространенного еженедельника. Всю редакцию публично назвали “продажной”, на что следовало дать отповедь и защититься. Статья была написана очень горячо и с большим чувством. Главный редактор прочел статью, сам автор, разумеется, прочитал ее несколько раз – в рукописи и в гранках; все остались очень довольны. Вдруг появляется корректор и обращает внимание на маленькую ошибку, никем не замеченную. Соответствующее место в тексте ясно гласило: “Наши читатели засвидетельствуют, что мы всегда наикорыстнейшим (in eigennützigster Weise) способом отстаивали общественное благо”. Конечно, предполагалось слово “бескорыстнейшим” (uneigennützigster), но истинная мысль со стихийной силой прорвалась сквозь эмоциональную фразу».
6) Читательница газеты «Пештер Ллойд» фрау Ката Леви из Будапешта недавно наткнулась на схожее непреднамеренное проявление откровенности в телеграмме из Вены, напечатанной в номере от 11 октября 1918 г.:
«Ввиду полного взаимного доверия, которое царило между нами и нашими германскими союзниками на протяжении всей войны, можно быть уверенными, что обе державы при любых обстоятельствах придут к единодушному решению. Нет необходимости особо оговаривать тот факт, что активное и прерывистое сотрудничество союзных дипломатов имеет место также в настоящее время».
Лишь несколько недель спустя стало[116] возможным более откровенно высказывать свое мнение об этом «взаимном доверии», и исчезла потребность прибегать к опискам (или опечаткам).
7) Американец, уехавший в Европу, скверно расстался с женой, однако осознал, что хотел бы с нею примириться, и попросил ее пересечь Атлантику и присоединиться к нему в Старом Свете. «Было бы отлично, – писал он, – если бы ты приплыла на “Мавритании”, как я в свое время». Однако он не осмелился отослать письмо с этой фразой и предпочел переписать текст заново: ему совсем не хотелось, чтобы жена заметила исправление в названии корабля, – ведь сначала
