История с одним мальцом - Юрий Цветков
Матери Лобова, конечно, тоже нашумела. С матерью она, кстати, дружила и не обижалась на нее из-за меня, только по-приятельски посоветовала ей всыпать «этому паршивцу» (то есть мне) как следует. У нее не было и тени сомнения, что это сделал я. Мать выслушала ее, не переча, но не поверила, хотя опровергать не стала: взбредет, мол, в голову такое — ну, пошумит и успокоится. Со мной мама поговорила об этом как о нелепом случае — мы с ней были в хороших отношениях. Соседка и впрямь скоро все забыла — она не была злопамятной, и к тому же после разговора с учительницей она была уверена, что в школе мне досталось по первое число, так что все теперь на своих местах. Повиснув раз из-за нее на волоске, я постарался ее избегать. Внимание мое переключилось теперь на Кузьмину. Я ходил за нею как тень, сам не знаю зачем. Она как будто взяла ларчик с моей тайной, не раскрывала его, но и не отдавала — носила с собой, и я ходил не за ней, а за этим ларцом. Я ненавидел ее. Я думал, что, завладев моей тайной, она будет искать дружбы со мной. Но она была по-прежнему сдержанна и непроницаема. И это бесило меня. Ровное однообразие держало меня в постоянном напряжении.
С этих пор я утратил обычное свое спокойствие, стал нервным, хотя никто меня не трогал. Я ловил себя на том, что тревожно вглядываюсь в лица окружающих, словно силясь догадаться, что мне уже не проскочить между ними в большую жизнь незамеченным, не задев никого. Все это были такие обычные, заурядные личности, что жалко было тратить на них усилия, чтобы обойти или нейтрализовать их. Но все они неожиданно крепко стояли на ногах именно в силу своей заурядности — им нечего было терять, им, казалось, ничего не нужно было в жизни такого, что нужно было мне. В отличие от меня они в совершенстве владели искусством житейской, то есть мелочной честности и довольствовались ею. Я, нацелившись на большее, пренебрегал такой честностью, а они цепко хватали меня за руку, все пытаясь научить меня их честности. Для меня же это было пустой тратой сил. Я бы завяз в болоте обыкновенного. Все они представляли для меня большую опасность.
Из-за этого чувства постоянной настороженности я пропустил первую в свое жизни любовь. Детскую, конечно. Звали ее Таня. Она завязывала два хвостика на голове белыми бантами, и на всю жизнь мне запомнился ее косой пробор, светлой полоской выделявшийся на ее милой темноволосой головке. А главное, бала в ней какая-то удивительная мягкость во всем: в чертах лица, в движениях, в манерах и характере. Никогда не помню, чтоб она сердилась, волновалась, раздражалась. Всегда у нее на лице была мягкая, спокойная улыбка. Была она — среди этих голенастых, нескладных, крикливых девчонок-подростков — уже как будто сложившейся маленькой женщиной, такой от нее всегда веяло уверенной в себе добротой. Но обратил внимание я на все это, заметил ее только после того, как она меня заметила. Она сидела через парту за мною, и однажды, когда я на перемене как всегда, не побежал вместе со всеми прыгать и резвиться, а остался сидеть на своей парте, обдумывая что-то, она, проходя мимо, посмотрела на меня своими улыбчивыми карими глазами и провела легонько рукою по моим волосам. Я замер от неожиданности и остался сидеть как сидел. Никто во всем суматошном классе не заметил ее жеста, а если и увидел, то не обратил внимания — настолько естественным было все, что она делала.
Весь урок я сидел потрясенный, отключившись от занятий: теперь мои мысли были там, на задней парте. Однако оглянуться, посмотреть туда я не смел.
Это было, собственно, все, что было. Я так и не смог соединить в себе происшедшее с моей жизнью. Я удивился, и только. Я не посмел тронуть ее ни словом, ни взглядом. Нет, правда, я любовался ею, но когда я любовался ею, я делал, так сказать «официальные» глаза, то есть как будто я смотрю на нее «по делу». Конечно, сквозь такую пелену как следует не налюбуешься, но любоваться в открытую — такою роскошь я не мог себе позволить.
Одиночества моего не нарушала и дружба. Мальчик, с которым я был посажен на одну парту, вздумал со мной дружить. Эти дети считают, что, если тебя посадили с ним на одну парту, значит, нужно дружить именно с тобой. Я был шокирован, когда он после первого же урока, проведенного со мной за одной партой, обнял меня на перемене за плечи и стал так, в обнимку, ходить со мной по классу, чтоб все видели, что у нас все как у людей — мы закадычные друзья. Я неловко семенил рядом и чувствовал себя идиотом. В остальном я, правда, пытался ему подыгрывать, чтобы соблюсти приличия, но дружба эта, конечно, вскоре зачахла.
Еще один одноклассник выделил меня из общей массы. Но это был совсем другой случай: у него были очень кривые зубы, за что мальчишки не признавали для него другого имени, кроме как «Корзуб». Из всего класса только один я, наверное, его так не звал. И вот однажды, когда мы гурьбой шли по улице, он достал из кармана очень красивый значок. Все мальчишки наперебой закричали:
— Корзуб, Корзуб, дай мне! Нет, мне!
Но он вдруг приостановился, обернулся — как будто видел меня спиной — и, чуть помедлив, а потом наоборот — слишком поспешно, словно стесняясь проявления своих симпатий, сунул значок мне, растерявшемуся, в руку, хотя я не просил и не смотрел даже, что там у него за значок. Все сразу смолкли и разочарованно разошлись. Я был смущен, тронут и слегка испуган — я боялся, что он за значок тоже будет со мной дружить. Но он был слишком затравлен для этого и я быстро успокоился. А значок я долго еще хранил, хотя он был мне совершенно не нужен.
Я много думал, присматривался к себе, изучал: что я есть, что из меня будет такое? Не из корысти, нет — из любопытства. Этот зуд любопытства в детстве постоянно гнал меня к зеркалу. Я разглядывал себя, и такое возбуждение охватывало меня — я не мог стоять на месте, хотелось подпрыгивать, вертеться и корчиться перед зеркалом.
