Оливье Револь - Ничего страшного: неуспеваемость излечима!
Я быстро понимаю, что «не вписался», и пытаюсь наладить отношения, пытаюсь участвовать в жизни класса — но увы, получается довольно неуклюже. И вскоре я очень явно ощутил одиночество и отчуждение. Однажды мадемуазель Колетт написала на доске название темы урока: «Зеленый луг». А я-то прибыл прямо из садика, где мы изучали овощи, но еще не изучали природные зоны! И потому, увидев нечто знакомое и воспользовавшись возможностью хоть как-то проявить себя, я поднимаю руку и уверенно заявляю: «Мадам, ведь „лук“ не так пишется, там „к“ на конце!» Взрыв всеобщего веселья. Я вновь на коленях учительницы. Утешение и сочувствие. О, скольким я ей обязан!
Это время имело свой запах, который я научился узнавать. Едва уловимая смесь мела, клея, скотча, духов учительницы, обложек для тетрадей, какао с молоком, которое предписывалось подавать на каждый полдник. Сладко-соленый дух, который я с радостью ощущаю сейчас, когда прихожу в школу по своим врачебным делам. Может быть, я даже специально внюхиваюсь, чтобы почуять этот запах, такой ностальгический…
Первый класс оказывается для меня трудным годом — во всех отношениях. Конечно же, я не справляюсь. И чувствую себя неуютно. «Нужно больше стараться!» — говорят мне. Легко сказать. Но если ты рассеян, неловок и к тому же левша — вовсе нелегко. За всем не уследишь: нужно одновременно не слишком глубоко макать ручку, аккуратно вытирать ее о борт керамической чернильницы, не класть левую руку на уже написанную страницу, слушать учительницу, не качаться на стуле — а все равно вот она, клякса. А замазок для чернил тогда еще никаких не было!
И во дворе на перемене я так же неуклюж. Во время футбола меня вечно подводит правая нога — а скорее даже просто отсутствие координации движений. Меня ставят на воротах. В воротах мне так скучно, что я стараюсь покинуть их при всяком удобном случае. Другие способы найти подход к одноклассникам тоже не приносят успеха. В шарики я играю плохо и потому быстренько проигрываю все свои черные и самые большие красные. В итоге вечером я возвращаюсь домой с пустыми карманами, пристыженный и расстроенный.
Боевое крещение. В этом первом классе неприятнейшим образом соединяются трудности с учебой и издевательства одноклассников.
— А что это ты такой маленький?
— Я перепрыгнул через класс.
— Это скорее учительница тебя перекинула.
Ничего смешного, между прочим.
Такая жгучая смесь непонимания и неудач раздражает обычно самые больные места — от этого вдвойне мучительно. Моими слабыми местами были почерк, внимание и умение сосредотачиваться. Для школьной жизни очень неудобные недостатки. И вот в классе я принимаюсь мечтать, придумываю себе более приятную судьбу. Я — Тьерри Праща[4], одинокий в стане англичан, влюбленный в Изабеллу, гордый борец с несправедливостью.
Именно с тех пор я сохранил своеобразную эмпатию ко всем этим детям с дисграфией, дислексией, диспраксией, которых вечно упрекают за ошибки, которых они просто не могут не делать. От которых требуют невозможного, быстро и последовательно выбивая их из колеи и сбивая с толку.
Во втором классе я перешел в другую школу, но ничего не изменилось — те же неловкость и неуклюжесть, то же невнимание, в результате которого день кажется бесконечно долгим; поневоле начинаешь нервничать и суетиться. Лет десять назад я встретил одну из моих воспитательниц в детском саду, она пришла на консультацию к моему тогдашнему начальнику. Растрогавшись от нашей встречи, она призналась профессору Режи де Виллару: «Он такой был славный малыш, но в классе должен быть только один такой ребенок, не больше». По легенде, он ответил: «То же самое — среди больничного персонала».
Двигательная активность и леворукость и поныне со мной. Надо было с этим жить, приспосабливаться, компенсировать развитой речью, стараться заинтересовать, придумывать способы успокоиться… Получилось. Начальную школу я заканчиваю неплохо. Первый в классе по устным предметам, легкое отставание по письменным.
В среднюю школу я отправляюсь на гребне этой волны. В лицея Ампер меня принимают тепло, и первые месяцы по инерции проходят неплохо. Но потом начинаются трудности. Я мал ростом, суетлив и ничего не смыслю в математике. Первые неудачи, первые огорчения, замечания учителей, призванные помочь, но в этой ситуации губительные.
«Следует проявлять больше внимания и усидчивости». Где ж их взять-то?
«Пишите аккуратней!» Не получается…
«Недостаточно сознательный и взрослый». Увы…
В общем, мне постоянно пеняют на мои недостатки. Обидно и несправедливо.
Я отыгрываюсь (во всех смыслах) на шахматах, бросая таким образом вызов всем вокруг. В одиннадцать лет я выигрываю турнир лицея. Ученик выпускного класса, который вручает мне приз, поражен моим «детским» видом.
«Вот этот что ли победил?» Лестно слышать. Я отмщен.
Выбор второго языка позволяет мне отчасти избавиться от клейма неудачника, а значит, начать нормально существовать. Мама советовала испанский, отец — немецкий. Я выбираю арабский: впервые мне можно писать в правильном направлении! Во всем лицее только двое учат арабский; мне нравится быть не таким, как все.
Долго ли коротко ли, время средней школы пролетает. Каждый год классный совет предлагает мне остаться на второй год, но я цепляюсь за свои два года форы, которые были единственным видимым доказательством (возможно иллюзорным) моих способностей и возможностей, сведенных к минимуму рассеянностью и неуклюжестью.
Переход в высшую школу в Тринити лишь яснее обозначает проблему. В математике и физике я ничего не понимаю! Несколько студентов-«технарей» выбиваются из сил, занимаясь со мной по вечерам. (Я задаюсь вопросом, почему же этих студентов, подтягивающих отстающих ребят, так часто зовут Себастьянами). От этого моя неприязнь к точным наукам только растет. По сути дела я нуждался тогда не в дополнительных часах и учителях, а в наставнике, который научил бы меня учиться и тем самым сделал мою жизнь гораздо проще (я настоятельно рекомендую подобный шаг родителям подростков, у которых проблемы с успеваемостью) Но это слишком современная практика, тогда такое не было принято.
И вот картина темнеет, адская спираль начинает раскручиваться. Неверное действие рождает противодействие: я начинаю вести себя развязно и равнодушно, чтобы спасти лицо. И происходит недоразумение, которое я многократно наблюдал у своих маленьких пациентов: «плохо работает на уроках, невнимателен…» И никому в голову не придет, что человек просто ничего не понимает! То есть что внешнее отсутствие интереса лишь маскирует затруднения.
Единственная стратегия, чтобы окончательно не пойти на дно — всесторонне проявлять свои сильные стороны: английский, естественные науки, история с географией — на высоте. «И к тому же, он выбирает, что учить, а что нет!»
Нет же, он делает то, что может…
Сколько раз я ловил себя на том, что мечтаю о волшебной палочке! Самое заветное желание: хорошо учиться!
В конце концов наступают выпускные экзамены на степень бакалавра. За письменные экзамены — никаких сюрпризов: 4 из 20 по математике и 4 по физике. По остальным письменным предметом средняя оценка около 8, в общем, нужно нагонять общий бал на устных. Невозможно? Немного везения, и ура, получается! Диплом «D» со скрипом, но получен. Не блестяще, конечно. И к тому же слишком рано для того, чтобы идти на врача. Я еще не готов.
То ли проявление мудрости, то ли верх мазохизма — я решаю пересдать экзамены через год, чтобы получить диплом «С». Чтобы уверенней сдать математику и физику. Поскольку у меня уже есть диплом «D», мне нужно пересдать только эти два предмета. Девять чесов математики и семь часов физики в неделю. Путешествие на край скуки. Те, кто сдавал на «С» были в лицее элитной прослойкой. Среди них было много одаренных подростков. У самых ярых глаза загорались при виде нерешаемого интеграла или уравнения с тысячью неизвестных. Я сижу на задней парте и убиваю время — ведь я абсолютно чужд этих прелестей. Моя рассеянность была тогда в зените. Я переживаю ежедневный кошмар, пытаясь смирить себя хотя бы до такой степени, чтобы сидеть спокойно. Тетрадка по математике преображается в песочные часы. Я черчу шариковой ручкой вертикальную полоску, на ней отмечаю черточками минуты — каждые пять минут длинная черточка, двенадцать групп из пяти минут, и все, час занятий подходит к концу. Обычно, правда, за ним следует второй.
Сколько времени для размышлений о жизни, о юности, о девушках, столько забот, неизвестных математическим умам моих одноклассниках. Эти тревожные мечтания порой прерывает резкий оклик: «А что думает Оливье Револь по поводу этой аксиомы?» Одноклассники сочувственно улыбаются. Я оставлен на два часа после уроков. Когда б я мог что-нибудь сделать; я экспериментирую с принципом двойного наказания.
