Надежда Фёдоровна Калина - Лингвистическая психотерапия
То, что у Делеза смысл в качестве эффекта актуально производится (он никогда не изначален, но всегда есть нечто причиненное, порожденное), ставит вопрос о субъекте этого эффекта. Им будет "всегда конституирующийся" субъект высказывания; фундаментальная проблема смысла – кто говорит? кто есть субъект дискурса? Делез, указывая на существование трех типов дискурса (индивидуальности, личности и социального (как всеобщего), ставит вопрос о существовании четвертого дискурса, называя его "четвертым лицом единственного числа". По его мнению, это дискурс иносказания, иронии, юмора (укорененных в сексуальности, которая для Делеза, как и для большинства структуралистов, есть первичная основа любой символической активности). Смысл, как и юмор или ирония – это "искусство поверхностей и сложной связи между двумя поверхностями... Начиная с собственно сексуального равноголосия, юмор высвобождает десексуализированное Единоголосие – единоголосие Бытия и языка – всю вторичную организацию в одном слове" (24, с.297). Иными словами, логика смысла задана сложной системой взаимосвязей ("переплетений") между первичными (бессознательными) и вторичными психическими процессами, а субъект определяется как артикулирующая (путем соответствующей организации дискурса) смысл инстанция. Каждый такой акт обладает характеристиками сингулярности, поэтому на первый план выходят последовательности, серии событий и высказываний о них, так что субъект приобретает специфическую дискретно-континуальную природу.
Конечно, взгляды Делеза, изложенные в "Логике смысла", трудно разделить (а иногда и просто понять) психологу, далекому от структурно-аналитической парадигмы рассмотрения сознания как системы вторичных механизмов, надстраивающихся над бессознательным субъекта, а его самого – как структурированную символическим порядком "точку говорения", место (инстанцию), из которой производится речь. Однако в своей следующей работе, написанной совместно с Ф.Гваттари (90), Делез высказывает еще более необычную теорию субъекта и свойственных ему способов конституирования собственной реальности.
"Анти-Эдип" Делеза и Гваттари, имеющий характерный подзаголовок "Капитализм и шизофрения", является классическим образцом маргинального текста, который медленно внедряется в пространство нового, с большим трудом дающегося способа чтения. Как и большинство шедевров постмодерна, таких, как "Ризома" или "Тысяча плоскостей" тех же авторов, "Транспарентность Зла" Ж.Бодрийяра, "Тюрьма языка" Ф.Джеймисона или "Отсутствующая структура" У.Эко, "Анти-Эдип" трудно отнести к сугубо философским, психологическим, семиотическим или социологическим работам. Вряд ли разрабатываемая Делезом и Гваттари процедура шизоанализа укладывается в модную некогда нозологическую клеточку "фрейдо-марксизма". В настоящей книге, окормляемой психолингвистическими и структурно-семиотическими рамками, "Анти-Эдип" удобно рассматривать в качестве фундаментального структурно-аналитического исследования желания.
Категория желания является одной из базовых в постмодернистском дискурсе; это понятие трактуется больше в лакановском, а не фрейдистском духе, как желание реального, о котором субъект ничего не знает. Желание бессознательно, это нечто, отчуждаемое от потребности вытеснением, оно не может выразиться в запросе, обращенном к другому человеку. "Феноменологии, развивающейся на базе аналитического опыта, свойственно вскрывать в желании парадоксальный, девиантный, неустойчивый, эксцентрический характер, отличающий желание от потребности, – пишет Ж.Лакан. – Безусловность запроса желание замещает "абсолютным" условием: в такое условие разрешается то, что в доказательстве любви не признавало удовлетворения потребности. И поэтому желание не аппетит к удовлетворению, не запрос любви, но разность от вычитания первого из второго, собственно, феномен их раскола (Spaltung)" (36, с.143). В таком понимании желание выступает как важнейший детерминирующий фактор по отношению к дискурсу, поскольку, чтобы быть удовлетворенным, оно должно быть выраженным, признанным в регистре символического или хотя бы воображаемого. Интерсубъективный опыт, в котором желание достигает признания (а в субъекте, соответственно, воцаряется та "толика реальности", которую желание поддерживает по отношению к символическим конфликтам и воображаемым фиксациям) есть опыт речевой, опыт специфически организованных дискурсивных практик.
Делез и Гваттари, разделяя постмодернистские представления о субъекте как некотором специфическом индивидуальном паттерне источников и форм активности, образующемся, происходящем, конституирующемся в ходе определенных процессов, предметом своего исследования сделали способы производства субъективности, выработав для него особый дискурс, одновременно психиатрический и политический, и отказавшись в то же время от примата дискурса над любыми недискурсивными предпосылками языка. Последнее связано с попыткой ускользнуть от того, что они называют диктатом означающего; выразить невыразимое, оставшись за пределами ограничений, накладываемых любыми средствами выражения – вот задача, которую сами авторы декларируют следующим образом: "Означающее? Да оно нам просто ни к чему... Принудительная и исключительная оппозиция означающего и означаемого одержима империализмом означающего, возникающего с появлением машины письма. В таком случае все по праву приводится к букве. Таков закон деспотического перекодирования. Мы имеем здесь следующую гипотезу: означающее – это знак великого Деспота (эпохи письма), который, исчезая, оставляет отмель, разложимую на минимальные элементы и на упорядоченные отношения между ними. Эта гипотеза объясняет тиранический, террористический, кастрирующий характер означающего" (30, с. 402).
Иными словами, "Анти-Эдип" есть попытка описать глубинную психическую реальность субъекта с помощью языка, в котором означающее не работает. Бессознательное не означивается ("для нас бессознательное ничего не значит, равно как и язык"). Для этого авторы используют нечто вроде спинозистской теории языка, в рамках которой потоки, содержание и выражение обходятся без означаемого. Они пытаются выйти за пределы разрыва между субъектом высказываний и субъектом высказываемого.
Такая позиция объясняется тем властным характером, который приобретают в любом обществе или культуре способы выражения желания и, соответственно, формы его удовлетворения. Любой способ выражения, любое означающее артикулирует желание. Желание реального, о котором субъект ничего не знает, превращается в желание чего-то (социально-экономические, политические, идеологические, эстетические системы конкретно указывают – чего именно). Тогда единственный способ утвердить индивидуальную субъективность – это ускользнуть от любых означивающих систем, помочь своему реальному "просочиться" сквозь мельчайшие фильтры социальной власти. Для этого необходимы "активные и позитивные линии ускользания, которые ведут к желанию, к машинам желания и к организации субъективного поля желания... Давать потокам проскользнуть под социальными кодами, пытающимися их канализировать, преградить им путь" (90, р. 399-400).
Совокупность всех возможных (как дискурсивных, так и недискурсивных) форм проявления и реализации желания Делез и Гваттари называют желающим производством (production desirante), оно образовано множеством действий желающих машин или машин желания[24] (machine desirante). Субъект же мыслится как связующий элемент между "машинами-органами", носителями (точнее, производителями) безличных желаний и "телом без органов" – своего рода потенциальной возможностью определенной модальности желания. Это может быть, например, тело деспотии, капитала, дискурса, пищи и т.п., соответственно субъект, установивший с ними связь, желает власти, денег, говорить, есть и пр. Таким образом, у Делеза-Гваттари субъект предельно бессознателен, он есть момент связи механизма желания с возможностью, сама эта связь, а не то, что возникает, оформляется, конституируется в момент осознания и удовлетворения желания.
Более того, субъект не конституируется отдельными актами связывания, посредством них процесс желания записывается на поверхности тела без органов. Через запись таких возможностей конституируется само тело без органов. Так возникают принятые в культуре схемы вожделения, предопределяющие, кого (или чего), как и в каких ситуациях может возжелать субъект. В силу своей неосознаваемости, скрытости, абстрактности, нефигуративности они обладают поистине зачаровывающей силой: человек знает, чего он хочет, и ощущает силу своего желания, но сплошь и рядом не способен ответить на вопрос, почему хочет именно этого, именно такого. Так "машина желаний" превращается в "машину волшебства".
