Александр Лурия - Потерянный и возвращённый мир
И не только шахматы, шашки, домино. Для него стали невозможны и все формы сколько-нибудь сложного общения, он становился беспомощным, когда он вступал в разговор, приходил на концерт, старался понять кинокартину.
И здесь до него доходили лишь самые простые бытовые сцены, все остальное было раздроблено на куски, которые он не мог связать, смысл которых оставался для него непонятным.
«Кино я посещаю регулярно, когда оно бывает. Все же для меня приятно смотреть кинокартину. Все-таки меньше скуки. Только я не могу теперь после ранения читать что-либо в кино на экране, потому что я научился читать и читаю только по слогам, по буквам. И когда на экране появляются слова, то я успеваю прочитать только две-три буквы, как экран с буквами исчезает и заменяется картиной. Но и экран я вижу не целиком, а только часть его — слева от центра зрения глаз. И чтобы иметь представление обо всем, что творится на экране, мне приходится окидывать глазом экран со многих точек зрения, т. е. стократно вращать глазами с одного места экрана на другое. И поэтому я быстро в кино утомляюсь, ломит глаза, голову. А оттого, что я не могу читать, я не понимаю картины. Но и в звуковом кино, где читать почти что нечего, а приходится только смотреть и слушать, я все равно не понимаю почему-то картины. Я не успеваю понимать, о чем говорится в картине, как уже экран показывает другое действие.
Да и вообще я стал понимать только очень простые вещи, что-нибудь вроде тех, которые были в детстве. А так я смотрю картину и мало что понимаю. Вот в картине разговаривают двое людей, а зрители смеются, а я не пойму, что же смешного там. Мне только становится понятно в картине, когда двое людей начинают ругаться, драться, падать, это уже для меня тоже понятно без слов. Но все же картина после ее просмотра не оставляет в памяти никаких следов, так мне кажется, хотя все-таки понемногу что-то, наверное, воспринимается, хотя я сам об этом не могу понимать...
То же можно сказать и о концертах. Я слышу и вижу выступающих, но смысл слов их я не успеваю понимать и схватывать, и все слова для меня остаются пустыми, да и те не остаются долго в памяти, а мигом забываются».
Правда, музыку он продолжал любить; но в песнях получалось что-то странное: он легко сохранял мотив, а содержание, выраженное словами, по-прежнему не доходило до него, и песня расчленялась на понятный мотив и чуждое, не доходящее до него, содержание.
«Это мне напоминало своего рода то же, что происходило с моей речью и памятью: обрывок словесной песни — это мое речевое значение, а мотив — это вроде автоматического букваря, когда я, не зная букв, автоматически их называл».
Живое воображение. Личность.
Ранение нанесло непоправимый ущерб его мозгу; оно перечеркнуло его память; раздробило познание на множество кусков. Лечение и время возвратили ему жизнь, положили начало работе над возвращением этого мира, который он должен был собирать из маленьких кусочков - отдельных «памяток». Они сделали его беспомощным «умственным афазиком», который должен был жить в своем новом «беспамятном мире». Они заставили его начать титаническую работу над собой, работу, источником которой была постоянная надежда возвратиться к жизни, стать полезным другим.
Но вот удивительный результат ранения: оно полностью пощадило мир его переживаний, мир его творческого энтузиазма, оно оставило полностью сохранным его личность, личность человека, гражданина, борца!
И как беззаветно он борется за восстановление своего раздробленного «беспамятного» мира! Как остро он чувствует свои огромные пробелы и свои маленькие, иногда — столь трудно ощутимые успехи. И какое яркое воображение сохранилось у него: как красочно он вспоминает свое детство, как ярко и образно описывает он леса и озера, как трогательно переживает он свои прогулки, каждую травинку, каждый цветочек...
И он продолжает так же тонко чувствовать людей, воспринимая их мотивы, оценивая их поступки, вместе с ними переживая их беды и радуясь их достижениям.
Больной и лишенный «речи-памяти», он продолжает жить жизнью своей страны, он остается ее гражданином...
И вот что особенно поразительно: он, потерявший свои знания, неспособный сразу схватить значение грамматической конструкции, бессильный перед задачей быстро подсчитать в уме несколько чисел, — он сохранил удивительное по яркости эмоциональное воображение, тонкое умение представить себе людей, с их столь разнообразными мотивами и переживаниями.
Как ярко он представляет и как удивительно тонко он анализирует их.
Перелистаем его тетради и найдем страницы, посвященные этому творческому эмоциональному воображению.
Какие разные бывают люди... Какие разные мотивы лежат за их поступками и определяют их личность...
И он начинает писать, занося в тетради воображаемых людей и возникающие в его воображении картины.
Он представляет себя врачом, инженером, няней... И с какой трогательностью и моральной глубиной он описывает эти воображаемые образы...
«Вот я врач. Я осматриваю больного, сердечно обеспокоен его состоянием, болею за него всей душой, ну как же, ведь это же человек, такой же, как и все, но только он сильно болен, ему надо помочь. Ведь я тоже могу болеть, и мне тоже кто-то должен помочь, а теперь вот надо помочь этому больному. Иначе нельзя. А вот я другой врач. Ох, и надоели мне эти больные со своими жалобами. Я не знаю, зачем я связался с этой медициной. Мне не хочется ничего делать, не хочется никому помогать. Правда, я помогаю больше тем, кто и мне оказывает какую-нибудь помощь. И не беда, если умрет какой-нибудь больной, не в первый раз они умирали и умирают.
А вот я знатный хирург, и правда, я все же спас много человеческих жизней. Меня благодарят за это, называют спасителем. Я и сам радуюсь этому, я дорожу каждой человеческой жизнью. А вот я другой хирург, хотя и не знатный, потому что я все же часто делаю промахи, но только мне, кажется, не по вине своей руки, или же по вине больного, или же по вине моего же настроения. Я все-таки больше люблю театр, танцы, балы, легкую жизнь, свое личное благополучие, хотя я об этом мало кому говорю.
Теперь о другом. Я уборщица. Мне очень тяжело жить. Но ничего не поделаешь, голова моя никудышная, способностей у меня нету, да и малограмотная я, стара вот...
...Я крупный инженер, руковожу заводом, серьезно приходится думать обо всем и работа мне стала почему-то легкой казаться, потому что я связан со многими заводами и их руководителями. Мне теперь, конечно, все же легче жить и быть инженером, нежели уборщиком или грузчиком.
Я слабая женщина, болею головой... голова у меня отчего-то все более и более распухает, а утром и вечером я кричу на всю больницу и почти каждый раз лишаюсь разума. Но умирать мне все еще не хочется... я жалею своего сынка, что у него разбит затылок, что у него поврежден мозг, что у него повреждено зрение, что у него все время болит голова, что он сделался неграмотным. Мне жалко и другого своего сынка, который стоял на Литовской границе в 1941 г. и от которого нет теперь ни слуха, ни духа. Я страдаю, мучаюсь оттого дни и ночи».
Можно ли представить себе большую сохранность тех внутренних сил, которые характеризуют человека, большую полноценность его моральной личности, большую красочность его живого, эмоционального воображения...
Мозг человека остается удивительным, еще не распознанным нами аппаратом. Разрушая до конца одни стороны нашей внутренней жизни — осколок может оставлять незыблемыми и неповрежденными ее другие стороны, сохраняя со всей полнотой прежние возможности человека.
И это позволяет ему бороться, ему — живущему в раздробленном мире, но сохранившему все силы полноценной, моральной личности!..
Повесть, которая осталась без конца
Мы подошли к концу нашей повести. Но где же он, этот конец? Его не видно.
Идут годы за годами. Наш герой живет в своей Казановке: теперь это уже рабочий поселок Кимовск. Кругом выросли дома трех-, четырехэтажные.
Он по-прежнему каждое утро садится за стол и начинает писать свою повесть. В ней он хочет как можно полнее отразить свою трагедию, свою борьбу, свои надежды и разочарования.
А борьба продолжается.
Рана зажила давно, пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет назад. В мозговом веществе стали образовываться рубцы, а с ними появились припадки... Мозговое вещество не восстанавливается, клетки пораженной мозговой коры не возникают снова, и он должен старательно обходить те выжженные участки мозга, которые были разрушены осколком. Обходить, чтобы другими средствами, на других путях попытаться восстановить потерянное.
Ему мучительно хочется проснуться от этого тяжелого сна, выйти из этого безнадежного застоя мысли, покончить с этими бесконечными блужданиями в частоколе слов и в стране невоплощенных мыслей, снова оказаться в простом и ясном, легком и доступном мире.
