Юрий Рюриков - Мед и яд любви
Как в плазме, четвертом состоянии вещества, все смешано, сорвано со своих орбит, так и в любви, как бы огненной плазме чувств, смешиваются, слипаются несовместимые полюсы. Любовь как бы окунает человека в первоосновы жизни, в ее первоистоки — в сплетение первичных полярных кирпичиков, из которых состоит жизнь.
«Еще 20–30 лет назад любовь нередко подвергалась дискриминации в нашем общественном мнении. На нее мало обращала внимание литература, ее почти не замечали по-настоящему в драматургии, в кино, а если она и встречалась, то как своего рода эмоциональный гарнир, добавка к действию. Критики нередко обрушивались на произведения о любви, говоря, что это мелкая тема и надо писать о главном, а не о побочном в жизни. Поэт Борис Слуцкий писал тогда: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне». С тех пор положение изменилось, но в чем причина этих гонений на личные чувства?» (ФИАН — Физический институт Академии наук, 1978).
Верно, положение сейчас изменилось, внимания к любви стало гораздо больше — и в искусстве, и в печати, но, к сожалению, внимание это часто бывает поверхностное, ручейковой глубины.
В расцвете госсоциализма, в 30—80-х годах человек был всего лишь средством для достижения государственных целей. Тогда считалось, что все силы надо бросить в производство и общественные отношения, а остальное придет само. Подход к человеку был в тогдашней идеологии частичный, антигуманный — не как к человеку, личности, а как к безликому работнику, колесику и винтику социального механизма.
Поэтому и считались в нем важными прежде всего деловые и общественные черты, а все личное — то есть огромное измерение всей его жизни и психологии — оттиралось к кулисам, оттеснялось на второй план. Сейчас этот расчеловеченный подход ушел с авансцены, но в нашем обиходе и сегодня царит представление, что любовь социально второстепенна, потому что она — личное, частное чувство.
А ведь это личное чувство — сила планетарных размеров, один из самых мощных двигателей духовного прогресса земли. Любовь — и именно в своем домашнем халате — пробуждает в людях отношение к другому человеку как к себе самому. А такое отношение — вспомним — это опора всей человечности, строительный кирпичик гуманизма, первичная клеточка всей человеческой нравственности.
Любовь как бы лепит в нас модель истинно человеческого отношения к другим людям. Она настраивает по камертонам человечности не просто сознание, не просто верхние слои личности, а самые глубокие, самые безотчетные пружинки наших чувств и поступков.
В быту, в личной жизни она дает людям то, что в жизни общества дают высшие идеалы и высшие принципы общественного устройства, которые выстрадало человечество. Любовь — как бы полпред этих идеалов, их дитя и в то же время один из родителей: она и пропитывается ими, и сама рождает их, внедряет их в жизнь.
И поэтому любовь — одно из самых глубоких проявлений человечности, высший, видимо, вид понимания человека человеком, высший вид помощи человека человеку.
Сила этого чувства, возможно, только начинает вызревать в нынешнем человечестве; возможно, эту силу во весь размах ощутят на себе только наши далекие потомки. Но даже и сейчас, действуя лишь в малую часть своей силы, любовь стоит среди самых главных архимедовых рычагов, которые могут повернуть землю, вывести людской род из тьмы к свету. К сожалению, мы плохо понимаем стратегическую роль любви и наносим этим мамаев ущерб и любви, и себе, и всему ходу прогресса…
А теперь вспомним вопросы девушки — самые первые в книге.
— Считаете ли вы его чувство любовью?
— По-моему, сказать, любовь это или влюбленность, пока нельзя. Чувство юноши живет только в его душе, оно еще не обнаружило себя в его будничном отношении к ней, не доказало, что оно такое.
Можно предположить, что у этого чувства есть важные черты любви. Оно глубоко переворотило его — он избавился от чувства ничтожности, перестал считать себя рабом начальников и обстоятельств. Мало того, он начал чувствовать «страшную ответственность» за каждый свой поступок и за весь мир.
Пожалуй, только любовь может так резко менять человека, так перепахивать все его глубины. Впрочем, мы еще не знаем о его чувстве самого главного — какое оно в его отношении к ней, стоит ли оно на я-центризме или на эгоальтруизме.
Может быть, это все-таки влюбленность, и она просто круто подняла его самомнение, сделала его в своих глазах мировой величиной? Конечно, шансов на то, что это любовь, больше, но, чтобы точно понять, что это за чувство, надо увидеть, какой он в своем поведении, в отношении к близким.
— Верно ли поступила она, если он ей не нравился и его любовь ей не льстила?
— Она, по-моему, поступила честно, в ключе своего характера. Если женские струны ее души не потянулись к нему, возможно, что ее интуиция уловила, что он не ее пара. Но, может быть, она поторопилась? Может быть, ее интуиция не принимала его таким, какой он был до перелома, и приняла бы таким, какой он стал после перелома? Конечно, ответить на это может только она сама.
— Что теперь делать ему?
— Это зависит от того, какой он. Если у него есть настойчивость и деликатность, ему стоило бы принять ее дружбу. Возможно, ее интуиция повлеклась бы к его новому облику, и со временем дружба могла бы перерасти в любовь. Может быть, этого и не случилось бы, но, мне кажется, это лучший выход и для него, и для нее.
Любовь и мир.
Упростительство.
«Как зависит любовь от общества, экономического уклада? В некоторых философско-этических работах, в частности в книгах Черткова «О любви» и Чекалина «Любовь и семья», проводится мысль, что формы любви разные в разных классах и общественно-экономических формациях. Вы же говорите, что это чувство не классовое, а общечеловеческое. Чем вы можете обосновать свою позицию?» (Новосибирск, высшая партшкола, ноябрь, 1978).
До семидесятых годов у философов-этиков был в ходу как бы «надстроечный подход» к любви, и он громко звучал в книге доктора философии В. Черткова «О любви» (М., 1964). «В каждом обществе люди любят на свой манер», — убеждает автор, и основным приемом его книги было лобовое выведение форм любви из форм общества. «При капитализме, — говорил он, — любят так, как могут любить при капитализме, и в любви человека капиталистического общества так или иначе отражаются все изъяны этой формации».
То есть любовь при капитализме — это не зеркало человека, причем лучшего в человеке, а зеркало формации, причем худшего в ней — «всех изъянов»! Чувство для В. Черткова — чуть ли не зеркальное отражение общественного уклада, и это совсем не его личный подход. Такой взгляд на отношения человека и общества, на суть человеческих чувств был ходовым, и В. Чекалин, автор книги «Любовь и семья» (М., 1964), смотрел на любовь сквозь те же призмы.
Знаменитую рыцарскую любовь, одну из вершин человеческой любви, он считал одним из ее провалов. «Любовь рыцаря к даме, — писал он, — нельзя представлять как что-то идеальное и возвышенное» — она «была выражением одной лишь чувственности, которая внешне прикрывалась игрой ухаживаний».
Так прямо и сказано об этой великой духовной любви, полной утонченного платонизма: «одна лишь чувственность», которая «прикрывается ухаживанием»… Кроме того, по мнению В. Чекалина, насаждая эту «внебрачную любовь», «рыцарство организовало внутриклассовый всеобщий адюльтер».
А ведь общеизвестно, что рыцарская любовь была тяготением душ, а не тел. Идеал рыцарской любви не дозволял обладания дамой, и потому Тристан клал «меч целомудрия» между собой и Изольдой и мог спать рядом, не касаясь ее.
Сквозь те же уличительные стекла В. Чекалин смотрел и на любовь буржуазных времен. «Буржуазия, — писал он, — до того загрязнила само понятие любви, что даже произнесение этого слова в «приличном» обществе было равнозначно сказанной непристойности». Это не оговорка. «Брак в мире собственности, — писал В. Чекалин, — носит антигуманистический характер, мужчина и женщина чаще всего подписывают брачный договор, не питая друг к другу даже чувства симпатии».
Но брак — одно из самых добрых, самых защитных открытий человечества, и как бы ни портила его собственность, в нем всегда перевешивает человечная сторона: он защищает от произвола детей, материнство, в том числе и в самых собственнических классах. А чем «антигуманны» браки у людей из народа, то есть у большинства людей собственнических времен?
Вульгарный социологизм — фельетонный парадокс — оказывается, социологически неграмотен: для него все браки при капитализме — и все любовные чувства — буржуазные, а при феодализме — феодальные. Как будто семейная культура трудовых классов не была антифеодальной и антибуржуазной и ее народные устои не сопротивлялись чистоганному эгоизму.
