Арнхильд Лаувенг - Завтра я всегда была львом
Машину вела мама, она была со мной одна, и ей приходилось одновременно держать меня и следить за машиной. С этим, конечно, невозможно было справиться, поэтому она остановила машину и нажала на клаксон, чтобы вызвать помощь. И помощь пришла. Получилось так, что мы остановились поперек перекрестка на Майорстуен, и там было столько народу, что на меня уставилось, наверное, полмиллиона глаз, и это еще больше усилило мою панику. Во всяком случае, так мне казалось тогда. Большинство людей просто глазело и глазело. Но одно такси с двумя молодыми ребятами (думаю, что они были студенты-психологи) остановилось. Один из них открыл дверцу автомобиля и прямо посреди улицы сел передо мной на корточки и начал со мной разговаривать. У меня нет никакого представления о том, как он выглядел или что он тогда говорил; вероятно, я мало что восприняла из сказанного. Но я помню, что у него был спокойный голос и спокойный взгляд, и хотя смысл его слов до меня тогда не доходил, мне стало лучше, когда сквозь гвалт моих голосов и шум уличного движения я услышала этот спокойный голос. Мне стало лучше, когда вместо множества глазеющих лиц я могла сфокусировать взгляд на этих спокойных глазах. Среди рушащегося мира этот человек стал для меня опорой, за которую можно было держаться.
А затем прибыли полицейские. Двое взрослых спокойных мужчин, от которых исходила спокойная уверенность в своей силе. Они быстро и крепко взяли меня под руки, посадили в свою машину и увезли меня с места происшествия. Подробностей я не помню, не знаю, как это подействовало на маму, как поступили с автомобилем, но знаю, что нас обеих забрали с собой и все было сделано быстро, решительно и без грубости. Делая свое дело, они все время говорили со мной, объясняли, что будут делать, хорошо понимая, что перед ними испуганная девчонка-подросток, никогда не думавшая, что может очутиться в полицейском автомобиле.
То, что происходило, шло вразрез со всеми моими представлениями о себе самой. Как это может быть, что меня, самую тихую девочку в классе, ни разу за все школьные годы не получившую ни одного замечания за плохое поведение, никогда не смевшую даже попробовать пошуметь в классе, вдруг на виду у всего народа забирает полиция и в наручниках увозит на полицейской машине? Это было что-то нереальное. Все сложные перипетии потонули в общем хаосе, осталось только самое простое. Спокойные голоса - это хорошо.
Слова слишком сложны, поэтому они почти все куда-то улетучились, а голоса остались. И некоторые отдельные слова. Но только те, которые были сказаны достаточно спокойным голосом, для того чтобы я могла к ним прислушаться. «Иди сюда». «Не бойся». «Залезай». «Тихо. Не бойся». Эти слова я расслышала и могла понять. И руки. Жесткие руки - это страшно. Торопливые руки - опасны. Неуверенные, неточные руки - опасны. Убегай от таких рук Спокойные, твердые руки - это хорошо. Спокойные, уверенные люди, которые знают, что делают, и которые могут быстро избавить тебя от части твоего хаоса, от хаоса внешнего, не делая тебе больно, не хватая как попало. Будь послушна спокойным рукам, они оказывают тебе помощь. Все прочее, все сложности пускай останутся на потом, о них я подумаю после. Сейчас мне нужен простой мир.
Они дождались, когда я сяду в полицейскую машину, когда скроюсь от того, что тревожит своей неизвестностью, от сочувствующих знакомых, и только тогда надели на меня наручники. Это было больно. Думаю, что не существует безболезненного способа надеть наручники. Для меня это всегда было болезненно, противно, горько и обидно. Но они все проделали быстро и аккуратно, когда никто не мог этого видеть, и тот полицейский, который сидел со мной рядом, всю дорогу поддерживал меня, чтобы я не валилась из стороны в сторону из-за того, что не могла балансировать руками. Нельзя сказать, что теперь все стало хорошо. Но так было все-таки уже лучше.
Они отвезли меня к дежурному врачу, там мы долго дожидались, пока врач меня примет, но пока мы ждали, полицейские все время разговаривали со мной. А когда врач подтвердил, что я достаточно безумна для принудительной госпитализации, они доставили меня, куда следовало. Все время они вели себя одинаково спокойно, не читали мораль и не осуждали. Унизительная и хаотическая ситуация благодаря их уверенному профессионализму стала чем-то почти сносным. Такое им уже и раньше приходилось делать. Они не злились, не были испуганы или шокированы. Они держались совершенно профессионально. И благодаря им даже у меня появилась мысль, что с этим, наверное, действительно можно как-то справиться.
Это были первые полицейские, с которыми мне пришлось столкнуться. Я никогда не совершала ничего криминального, и в моем личном деле нет соответствующих замечаний, однако с полицией мне пришлось сталкиваться раз восемь или десять, как правило, в связи с госпитализациями, хотя несколько раз это происходило из-за моих побегов. В большинстве случаев ситуация разрешалась для меня вполне благополучно. Хотя несколько раз все складывалось не так хорошо, а пару раз и вовсе плохо.
Дело было на Иванов день, я ходила на кладбище - отнести цветы на папину могилу. Несмотря на летнее тепло и праздничный вечер, я чувствовала себя бесконечно одинокой. Приникнув к могиле, я плакала и разговаривала со своими голосами - кроме них, рядом никого не было. Потом подошли остальные и, увидев, что мне плохо, отправили меня в «скорую помощь >. Мне было одиноко и страшно, я ждала в приемной, раскачиваясь взад и вперед. Хотя я была уже взрослая девушка, я прижимала к себе плюшевого медвежонка. С ним мне было спокойнее - все-таки хоть кто-то был со мной рядом. На кладбище я тоже пришла с медвежонком, потому что в тот вечер меня мучило чувство одиночества. Я плакала, разговаривала со своими голосами, немного поцарапала себя, так что и сама понимаю: я была не самым подходящим соседством для детей, которые пришли по поводу простуды или боли в ушах.
Я понимаю, что кому-то могло быть очень неприятно видеть меня рядом, и вполне понимаю, что они вызвали полицию. В идеально устроенном мире для психиатрической помощи были бы отдельные приемные, но здесь у нас этого нет. Поэтому пришлось обратиться за помощью к полиции. Полицейские увели меня в отдельный кабинет, и там со мной побеседовал врач. Он сказал, что меня нужно отправить в больницу, и я сама, в общем-то, была не против. Когда врач ушел созваниваться с больницей и выписывать необходимые документы, я осталась под присмотром полицейских. Вероятно, я расцарапывала себя ногтями, возможно, сделала попытку разбить стакан или чашку, чтобы порезать себя. Одним словом, на меня надели наручники.
Руки мне завели за спину, и зачем-то заломили вверх, вместо того, чтобы опустить их вниз. Мне это не понравилось. Я села на пол и коленями прижала к себе плюшевого мишку, ведь я не могла взять его в руки, и мне было страшно одиноко. Они смеялись надо мной, говорили, что я жалкая, убогая дура, и требовали, чтобы я перестала ребячиться. Ответить на это было нечего. Я сидела на полу, зажав коленями мишку, а надо мной высились полицейские в форме. Они были правы. Я чувствовала себя глупой и жалкой, но вряд ли нужно было это говорить. Я и сама это знала. Они сказали, что я уже вышла из того возраста, когда можно играть с мишкой. И это было правдой. Они сказали, что они тут главные, а я должна делать, что мне прикажут. И это тоже было верно. Они были полицейскими, я же - недееспособной пациенткой, у которой руки были скованы за спиной, и я даже не могла вытереть слезы.
Они сказали, что могут отнять у меня мишку. И это, конечно, тоже было верно, что они и доказали, выполнив свою угрозу. Они выхватили у меня игрушку и кинули ее в корзину для бумаг. Они сказали, что если я не успокоюсь и не замолчу, они выкинут мишку в окно, и я его больше никогда не увижу. Я плакала и умоляла их не делать этого. Они рассмеялись. Я ползком подобралась к корзине и попыталась достать оттуда мишку. Это было не просто, так как руки у меня были вздернуты высоко за спиной. Наверное, у меня был очень дурацкий вид, потому что они все время хохотали. Два раза, когда мне уже почти удавалось достать мишку, они отпихивали меня носком сапога, я падала и снова принималась за свое. Я разбросала по полу бумагу из корзины, и они заставили меня прибрать за собой губами. Но, в конце концов, я достала мишку, и они не стали его у меня отнимать. Я держала его за спиной скованными руками.
Когда врач вернулся и сказал, что документы готовы, они велели мне подняться с пола. Они не помогли мне встать, но на этот раз в присутствии врача не смеялись. Я ничего не сказала. В машине у них была большая немецкая овчарка. Она сидела в клетке за задним сиденьем, но лаяла всю дорогу до больницы. Они не пристегнули меня ремнем безопасности, а я ничего не посмела сказать, хотя мне было очень неудобно ехать непристегнутой со скованными за спиной руками. Разумеется, никто меня не придерживал, но, по крайней мере, они перестали меня высмеивать. Никто не разговаривал, и только собака громко лаяла. Из окна я увидела несколько праздничных костров.
