Ольга Маховская - Соблазн эмиграции, или Женщинам, отлетающим в Париж
Реакция на неуспеваемость в обеих школах, которая, очевидно, связана не с самыми большими способностями к обучению, – поиск дополнительного преподавателя; соответственно, ребенок будет больше тратить времени на обучение. Психолог из России также воспринимается как еще один взрослый, с которым должна позаниматься девочка. Но при этом навязываются не только расписание, но и приемы работы. То есть мама хотела бы управлять процессом воспитания ребенка по полной программе, подчинив себе и специалистов.
Сразу возникла проблема с расписанием: для этих занятий уже не было практически ни одной минуты. Вопрос, нужны ли такие занятия, вообще не обсуждался.
Но мама проговаривается: «Мы каждый год ездим в Россию. Дочка – русская девочка. Она там расцветает. Она заходит в нашу квартиру и видно, что здесь все – ее. Я водила ее в школу, где преподают мои друзья. Ей хорошо с русскими». Спонтанные признания, которые указывают на то, что ребенок растет в условиях тяжелой для него эмоциональной депривации (голода). И начинает расцветать, как только материнский контроль ослабевает, а окружение начинает испытывать истинный интерес и готовность помочь.
Во время довольно длинной беседы обсуждается и контролируется один вопрос – вопрос образованности и элементарных социальных навыков.
Моя попытка усомниться в целесообразности ежеминутной родительской опеки вызывает недоумение: «Но моя мама точно так себя вела!» Вопрос, который я не стала задавать: «А была ли она счастлива? И были ли счастливы вы, чтоб с такой уверенностью тиражировать судьбу?» Непрерывная цепь матерей-одиночек, которые, даже выехав на Запад, не меняют свой модус поведения.
На традиционный вопрос о том, кем Аля хочет стать, ответ: актрисой. Ответ с достоинством и с уверенностью, в которой трудно усомниться. Мама: «Только на сцене, однажды, я видела ее такой, как хотела – открытой, умной, собранной»[135].
Есть еще одна особенность еврейских тандемов «мать – дочь». Девочки в таких семьях стремятся стать актрисами, гитаристками, писательницами, то есть выбирают профессии, которые связаны с публичностью или довольно широким спектром публичных ролей. Публичность понятна: получая такой заряд акцентуации на отношении окружающих, привыкшие жить «на публику», они легче и органичнее чувствуют себя, как раз работая «на публику». «Публика» в их жизни заказывает музыку. А окружение рассматривается в этом утилитарном измерении – как потенциальный зритель или обожатель. В этом смысле все люди унифицированы, а отношения уплощены[136].
Все они – зрители, вне зависимости от возраста и предпочтений. И все роли, которые приходится играть на сцене, равноправны – по своей значимости в жизни девушек. Если перенести эту схему дальше, то и все мужчины потом оказываются одинаковыми душками и негодяями, в зависимости от того, начало это пьесы или ее финал. Такое впечатление, что они проживают свою жизнь, так и не открыв для себя каких-либо других отношений, кроме «актер – публика», не увидев разнообразия лиц, истинной трагичности судеб, никого не полюбив и не оплакав по-настоящему.
При том, что автор не считает ни одну систему воспитания идеальной, нужно указать на очевидные проблемные точки в воспитании детей в «еврейской манере».
Личностные дефициты. Глубокое общение с окружением, с учетом состояний и запросов каждого из участников взаимодействия, особенно со сверстниками, заменяется обменом информацией и услугами. Цена отношений – не «жизнь и смерть» (как в русской культуре с ее психопатическими критериями, а совокупность услуг и информации).
«Профит общения» – количество выгод, которые может дать другой человек, но не в экзистенциальном смысле – как мотив для жизни, как любовь и очарование человеком, а в смысле полезной информации, денежных контрактов и разного рода услуг, включая бытовые. Технология адаптации здесь следующая – формирование сети знакомых, в рамках которой циркулируют информация и услуги.
Внешнего наблюдателя, который вырос в другой системе воспитания, может поразить до глубины души неразборчивость в контактах еврейских мальчиков и девочек. Для русского человека, который растет в условиях жестких критериев в отношениях не сколько к чужим, сколько к своим, такая всеядность может показаться странной, отношения – неискренними.
Из диалога еврейской мамочки с сыном: «Что тебе подарил отец?» – «Книгу». – «Я спрашиваю, сколько он дал тебе денег?!» Известно, сколько браков не состоялось из-за вмешательства еврейских мамочек, неустанно напоминающих о том, что «Любовь приходит и уходит», «Вы – не пара!» и т. д.
Познавательные дефициты вытекают из того, что у детей не формируется эмпатия (способность сопереживать другому), которая является глубочайшим основанием для истинного творчества. Репрессированное «Я», глухота к «Я» других, неспособность менять диспозицию как в своем внутреннем пространстве, так и во вне – психологические основания для сужения кругозора. Еврейская система воспитания дает в основном добротных исполнителей, что само по себе обеспечивает неплохую социализацию.
Если бы не было таких «отходов воспитательного производства», как чувство растерянности перед обстоятельствами, тяжелая зависимость от окружения, страх потерять благорасположение близких, за которым скрывается образ мамочки!
Если в православной культуре основным авторитетом, а следовательно, репрессором, является отец, который, будучи формальной контролирующей инстанцией, не вмешивается в текущие дела, то в еврейской роль основного дирижера принадлежит матери, которая не может применить физическую силу, но зато использует все регистры психологического давления, а главное, проявляет готовность вмешиваться в дела детей не «от порки до порки», а ежеминутно[137]. Что может называться, впрочем, «пожертвовать собой ради детей».
Как сказала одна эмигрантка, с которой мы обсуждали вопрос о разнице еврейской и русской систем воспитания, прагматизм, ориентированность на результат, а не на какие-то эфемерные сущности, выглядят лучше расхлябанности и широты «русской натуры»[138].
Таким образом, если русский вариант воспитания сопровождается попустительством, эпизодическим вниманием к формальным, внешним требованиям, прежде всего к учебе, то еврейский вариант воспитания построен на вышколенности, негативной (в случае с девочками) и позитивной (в случае с мальчиками) гиперопеке.
Исследования влияния нормальных, полных семей на развитие интеллекта показали: «отрицательное влияние на развитие детского интеллекта оказывают «эмоциональный симбиоз» матери и ребенка, доминирование в сочетании с неуверенностью в себе матери, а также чрезмерная подчиняемость и зависимость отца»[139].
Компенсаторные механизмы для культурно-заданных моделей воспитания детей в семье кроются в семейном климате в целом, общении с другими эмоционально-близкими родственниками. Закономерность здесь довольно очевидная – чем шире круг общения, тем больший простор для компенсации. Загвоздка как раз и состоит в том, что эмиграция объективно приводит к сужению круга общения. С самого начала родителям следует простроить контакты. Задача матери, грубо говоря, состоит не в том, чтобы выучить пять иностранных языков или написать книгу о воспитании, а в том, чтобы создать и поддерживать развивающую среду вокруг ребенка с учетом его взросления. Ситуация успешного обучения детей в эмиграции оказывается под угрозой именно потому, что мотивационный арсенал обучения снижен, а требования со стороны семьи и школы оказываются повышенными.
Феномен Натальи Захаровой – актрисы, у которой отняли девочку
«Соблазнять – значит, умирать как реальность и рождаться в виде приманки. При этом попадаются на собственную приманку – и попадают в зачарованный мир. Такова сила обольщающей женщины, которая попадает в западню собственного желания и сама себя очаровывает тем, что она приманка, на которую, в свою очередь, должны клюнуть другие».
Ж. Бодрийяр, «Соблазн»Психологи никогда не дают консультации публично, если их не просят. Специалист моего профиля должен, как мало кто другой, соблюдать правила анонимности своих респондентов или клиентов. Случай, о котором пойдет речь, весь от начала до конца построен на нарушениях норм взаимоотношений между ангажированными в него людьми, в том числе профессионалов – судей, адвокатов, журналистов и психологов, как с французской стороны, так и с российской.
Мы возвращаемся здесь к образу демонической женщины, женщины-стервы, женщины-провокатора (по Ю. Лотману), поведение которой построено на нарушении норм и сложившихся сценариев поведения между людьми. Именно этот образ, облачаясь в одежды мифа о русской красавице в Париже, коварным образом притягивает наших женщин в эмиграцию.
