Гарольд Гринвальд - Знаменитые случаи из практики психоанализа
— Можете ли вы припомнить еще что-нибудь? — спрашивал я.
— Ничего определенного — только вода, преследование и смех.
— Но вы же упоминали странные формы, пейзажи, помещения, какие-то события, сцены... Опишите их.
— Не могу, — ответила она, закрыв лицо руками. — Пожалуйста, не надо заставлять меня думать об этом. Я говорю вам обо всем, что могу вспомнить. Может быть, они настолько ужасны, что я должна их забыть — я имею в виду мои сновидения.
— А что же еще вы могли иметь в виду? — быстро спросил я.
Она пожала плечами.
— Не знаю. Наверное, мои воспоминания.
— Что-нибудь конкретно?
— Они все ужасны...
Ожидая, пока она продолжит, я наблюдал за ее руками, которые она отняла от глаз и, сцепив пальцы, приложила ко лбу, так что костяшки побелели, а пальцы покраснели от давления.
— Я думаю о той ночи, — начала она, — когда ушел мой отец. Я никогда не рассказывала вам об этом?
... На улице шел дождь. Только что унесли посуду после ужина; Лора и ее брат сидели за столом в столовой, делая домашнее задание. На кухне Фреда, старший ребенок, мыла посуду. Их мать передвинула свое кресло на колесах в переднюю спальню, где она слушала радио. В квартире, которая находилась на окраине фабричного района возле железной дороги, было холодно и сыро. Холодный ветер, дувший от реки, проникал сквозь окна и шуршал газетами, которыми были заполнены щели в рамах. Руки Лоры окоченели от холода. Время от времени она откладывала карандаш и дула на свои пальцы или скрещивала руки, пряча кисти под два свитера, которые она носила, в подмышках. Иногда для развлечения и от скуки, наводимой заданием по географии из программы шестого класса, она делала выдох, направляя воздух на лампу, стоявшую посередине стола, так, словно бы это облако было дымом от воображаемой сигареты. По другую сторону стола сидел Малыш Майк, со всем усердием погрузившийся в начертание жирных букв по образцу в лежавшей перед ним тетради и как будто совершенно не ощущавший холода. Глядя на узоры, выписываемые его губами и языком, Лора могла сказать, над какой буквой алфавита он трудится.
Когда дверь открылась, Малыш Майк поднял голову и взглянул на Лору. Они понимающе переглянулись, соединенные общей тайной, когда тяжелые шаги стихли в коридоре. Теперь, склоняясь над своими уроками, они только делали вид, что работали. В кухне Фреда закрыла кран, чтобы и. она могла слушать.
Через мгновение они услышали ворчливое «привет» отца и невнятный ответ матери. Затем проскрипели пружины — он грузно сел на кровать, — раздался стук его больших падающих башмаков. Вновь — стон пружин, когда он встал.
— Вот крестьянин! — услышали они голос матери сквозь шум радио, — ты же еще не ложишься спать — надень башмаки. Здесь холодно.
— Оставь меня в покое, — ответил он. — Мне не холодно.
— Мне не холодно, — передразнила его мать. — Конечно, тебе не холодно. С какой стати тебе должно быть холодно. Если бы у меня был полный живот виски, мне бы тоже не было холодно.
— Не надо снова начинать, Анна, — сказал он. — Я устал.
— Устал, — не унималась она. — А от чего же это ты устал? Уж наверняка не от работы.
— Да заткнись ты, Анна, — устало сказал он через плечо, выходя из комнаты. После этого щелкнул переключатель, которым мать выключала радио, затем донесся дребезжащий звук ее кресла на колесах, двигавшегося за ним в столовую.
Лора посмотрела на отца и улыбнулась. Он наклонился, чтобы поцеловать подставленную щеку. Его жесткие усы укололи ее кожу, а от запаха виски она почувствовала легкое головокружение. Выпрямляясь, отец одной большущей рукой взъерошил волосы на голове Малыша Майка, а другой отодвинул кресло от стола.
— Фреда! — позвал он садясь.
Старшая дочь подошла к двери, приглаживая волосы обеими руками.
— Да, папа.
— Принеси старику чего-нибудь поесть! — попросил он.
Анна вкатила между столом и открытой дверью в кухню, где стояла Фреда: — Для тебя ничего нет, — сказала она. — Если хочешь есть, приходи домой тогда, когда ужин готов. Это тебе не ресторан.
Не обращая на нее внимание, он поверх ее головы сказал Фреде:
— Делай, что я говорю, принеси мне ужин.
Когда Фреда повернулась, собираясь повиноваться, Анна закричала на нее: «Стой! Не слушай его!» Она со злостью взглянула на своего мужа, и ее худое лицо перекосилось от ненависти. Когда она говорила, вены на ее шее набрякли, и все ее сморщенное тело дрожало. «Бездельник! Ты приходишь домой ужинать, когда промотал все деньги со своими бродягами. Ты думаешь, я ничего не знаю. Где ты был со вчерашнего дня? Ты забыл, что у тебя есть семья?»
— Анна, — ответил он, — я же сказал тебе заткнуться.
— А я не заткнусь... Тебе все равно, что с нами случится. Тебе все равно, что мы замерзаем от холода или умираем с голоду. Все, о чем ты думаешь, так это о твоих подлых шлюхах, которым ты отдал свои деньги. Твоя жена и дети могут гнить, потому что тебе на них наплевать.
— Анна, — начал было он говорить, — дети...
— Дети, — взвизгнула она. — Ты думаешь, они не знают, куда ты идешь, когда ты не приходишь домой?
Он хлопнул ладонью по столу и встал.
— Хватит! — закричал он. — Я не обязан все это слушать. Замолчи! — И он направился в кухню. Предупреждая его действия, она начала вращать кресло у входа.
— Если ты не дашь мне поесть, то я возьму сам.
— Нет, этого не будет, — сказала она. — Здесь нет ничего для тебя.
— Прочь с дороги, Анна, — сказал он с угрозой в голосе. — Я хочу войти в кухню.
— Войдешь тогда, когда принесешь деньги на еду.
Его лицо потемнело, а руки сжались в кулаки.
— Калека! — сплюнул он. — Уйди или я...
В ответ она рассмеялась, коротко и горько.
— Что ты? Ударишь меня? Давай — ударь калеку! Чего ж ты ждешь?
Остановившись в дверном проеме, они глядели друг на друга, являя собой картину взаимной ненависти. За спиной отца, не двигаясь, сидели Лора и Малыш Майк с широко открытыми глазами и напрягшись всем телом. В тишине, наступившей вслед за криком Анны, было слышно, как по окнам шлепает дождь.
Отец медленно разжал кулаки.
— Если ты не уйдешь с дороги, — сказал он ровно, — я уйду из этого дома и никогда не вернусь.
— Ну и уходи, — сказала Анна, глядя на него со злостью. — Кому ты здесь нужен?
Долгую минуту он стоял, не двигаясь, как статуя, затем повернулся и быстро пошел в спальню, провожаемый их глазами. Теперь напряженная тишина прерывалась лишь шумом его шагов по комнате. Тень от его высокой фигуры то падала за порог, то исчезала.
На лице Анны, когда до нее дошло, что он делает, выражение триумфа сменилось тревогой. Своими костистыми пальцами она схватилась за колеса кресла. Торопливо объехав стол, она остановилась в дверях.
— Майк, — сказала она,— что ты делаешь?
Ответа не было — лишь проскрипели дважды кроватные пружины, да его башмаки продолжали стучать по доскам пола.
— Майк, — на этот раз ее голос стал громче и дрожал от страха, — куда ты идешь? Подожди!
Кресло вкатилось в спальню, так что дети не могли его видеть. Они сидели и слушали, чувствуя, как ужас сдавливает им грудь.
Она схватила его за пальто.
— Майк. Подожди, Майк, — кричала она. — Пожалуйста, не уходи. Я вовсе не хотела этого. Пожалуйста... Не уходи. Идем в кухню. Я просто глупо себя вела. Майк. Не уходи.
Когда он пытался оторвать себя от нее, ее тело приподнялось над креслом. Ее беспомощные ноги отказались ей служить, и она рухнула. Дверь наружу хлопнула. Теперь было слышно только, как дождь шлепает по окнам, поминутно заглушаемый рыданиями Анны...
— Он сделал, как сказал, — продолжила Лора свой рассказ. — Наверное, она зашла слишком далеко в этот раз. Он никогда не вернулся. Время от времени он посылал несколько долларов в простом конверте. В мой следующий день рождения я получила коробку конфет из Атлантик Сити... Но больше мы никогда его не видели.
Не глядя, она открыла застежку на своей сумочке и нащупала в ней носовой платок. Из уголков ее глаз потекли слезы. Несколько слезинок скатились на мочки ее ушей и висели там, как драгоценные подвески. Мне почему-то стало любопытно, не щекотно ли ей.
Она приложила платок к глазам и затем громко высморкалась. Ее грудь подымалась и опускалась в неровном ритме. В комнате было тихо. Я взглянул на часы.
— Ну? — спросила она.
— Что ну? — ответил я.
— Что же вы ничего не говорите?
— А что я должен сказать?
— Вы могли бы по крайней мере посочувствовать.
— Кому?
— Мне, конечно же!
— Почему только вам? — спросил я. — А Фреда, а Малыш Майк, а ваша мать? Или даже ваш отец?
— Но ведь меня это задело больнее всех, — сказала она раздражаясь. — Вы знаете это. Неужели вам меня не жалко?
— Вы мне для этого рассказывали ... для того, чтобы я вас пожалел?
