С. Шаховская - Логопатопсихология: учебное пособие
Если представить психологию операций, соответствующих логике высказываний, следует обращаться не к их логистической аксиоматизации и не к их простому перечислению в качестве операций, допускающих изолированное рассмотрение каждой; основная психологическая реальность, которая определяет психологический аспект таких операций, – это структура целого, объединяющая их в одну систему и характеризующая их алгебраическое использование («исчисление» высказываний).
В случаях, когда структура целого является сложной, она с необходимостью привязывается к операциональным структурам, свойственным уровню 7—11 лет (конкретные операции). В самом деле, эта структура состоит из некоторой «решетки» (матрицы) в том смысле, как это понятие определяется в общей алгебре. Психологическая проблема образования пропозициональных операций состоит, таким образом, в том, чтобы определить, как индивид переходит от конкретных элементарных структур (классификаций, сериаций, матриц с двойным входом и т. д.) к структуре решетки. Ответ на этот вопрос дать нетрудно: именно введение операций комбинаторики отличает некоторую решетку от простой классификации (такой, например, как зоологическая классификация)…
Вопрос, таким образом, состоит в том, чтобы выяснить, язык ли делает возможным операции комбинаторики, или же эти операции возникают независимо от языка. Данные генетической психологии не оставляют никаких сомнений на этот счет: эксперименты м-ль Инельдер и наши собственные, касающиеся развития операций комбинаторики (Пиаже, Инельдер, 1951), показывают, что эти операции складываются к 11–12 годам во всех областях сразу, а не только в вербальном плане. Так, например, попросив испытуемых сделать все возможные комбинации 3-х или 4-х жетонов разных цветов, констатируем, что до 11–12 лет комбинации остаются неполными и строятся бессистемно, тогда как после этого возраста испытуемый выполняет задание полностью, используя при этом определенную систему. Следовательно, было бы весьма трудно утверждать, что эта система есть некий продукт эволюции языка: наоборот, именно законченность операций комбинаторики позволяет субъекту дополнить свои вербальные классификации и привести их в соответствие с системой общих связей, образуемых пропозициональными операциями.
* * *Можно констатировать, что язык не полностью объясняет мышление, поскольку структуры, которые характеризуют это последнее, уходят своими корнями в действие и в сенсомоторные механизмы, более глубокие, чем языковая реальность. Но все же очевидно, что, чем более сложными становятся структуры мышления, тем более необходимым для завершения их обработки является язык. Следовательно, язык – это необходимое, но недостаточное условие построения логических операций. Он необходим, поскольку без символической системы выражения, которой является язык, операции остались бы в состоянии последовательных действий и никогда не смогли бы интегрироваться в симультанные системы или системы, одновременно охватывающие совокупность однотипных преобразований. Без языка операции остались бы индивидуальными и находились бы тем самым вне регулирования, которое является результатом межличностного обмена и совместной деятельности. Именно в этом двойном смысле – в смысле символического сжатия и социального регулирования – язык необходим для выработки мышления. Между языком и мышлением, таким образом, существует следующий генетический круг: один из двух феноменов необходимо опирается на другой в согласованном формировании и беспрерывном взаимодействии. Но оба зависят в конечном счете от интеллекта, который предшествует языку и не зависит от него.
Психолингвистика / Под ред. А. А. Леонтьева. М., 1971. С. 325–335.
Д. Слобин
Язык, речь и мышление
Прежде всего, являются ли мышление и речь неразделимыми? Этот старый вопрос не получил до сих пор четкого ответа ни в философии, ни в психологии. Наиболее категоричный утвердительный ответ принадлежит Дж. Уотсону, основателю американской бихевиористской психологии: «По-моему мнению, мыслительные процессы являются просто моторными навыками гортани» (1913). Американский бихевиоризм на заре своего развития не признавал никаких промежуточных переменных между стимулом и реакцией. Утверждение Уотсона, что мышление – это не что иное, как скрытая речь, является ярким выражением этой тенденции.
Менее категоричную позицию занимают русские психологи, имеющие богатую историю. Одним из первых научную позицию по поводу этой проблемы определил в 1863 г. И. М. Сеченов, основоположник русской физиологии и учитель И. П. Павлова. Он писал, что, когда ребенок думает, он всегда при этом говорит. Мысль пятилетнего ребенка передается посредством слов или шепота, безусловно посредством движений языка и губ. То же самое часто происходит (а возможно, и всегда, но в различной степени) при мышлении взрослого человека.
Таким образом, русские психологи придерживаются мнения, что мышление и речь тесно связаны в детстве, а затем, по мере развития, мышление взрослого в известной мере освобождается от языка – во всяком случае, от явных или скрытых речевых реакций. Наиболее крупный вклад в разработку этой проблемы внес вьщающийся советский психолог Л. С. Выготский, работавший в 1930-е годы. Л. С. Выготский развивает мысль о том, что и в филогенезе, и в онтогенезе имеются элементы невербального мышления (например, «практическое» мышление при решении практических задач), а также элементы неинтеллектуальной речи (например, эмоциональные крики), и пытается проследить взаимодействующее развитие этих двух элементов вплоть до того момента, когда речь начинает обслуживать мышление, а мышление может отражаться в речи. …
Блестящие исследования развития познавательных процессов, проведенные Ж. Пиаже и его коллегами в Женеве, являются прямой противоположностью бихевиористской традиции. Согласно позиции, разделяемой школой Пиаже, развитие познавательных процессов осуществляется само по себе, а речевое развитие следует за ним или отражает его. Интеллект ребенка развивается благодаря взаимодействию с предметным миром и окружающими ребенка людьми. В той мере, в какой язык участвует в этом взаимодействии, он может способствовать развитию мышления и в некоторых случаях ускорять его, но сам по себе язык не определяет этого развития.
Однако прежде чем анализировать эти проблемы человеческого развития, мы должны установить, могут ли вообще какие-либо интеллектуальные процессы, познавательные процессы высшего порядка протекать без участия языка. Рассмотрим несколько примеров.
Прежде всего, мы не должны забывать о различии между языком и речью. Речь – это материальный, физический процесс, результатом которого являются звуки речи, язык же – это абстрактная система значений и языковых структур. Поэтому Уотсон вообще не рассматривает связи языка и мышления; он скорее отождествляет речь и мышление. Такие психологи, как Выготский и Пиаже, рассматривали мышление и речь в той степени, в какой речь участвует в передаче знаний людьми. Но, точнее, они рассматривали связь между языком и мышлением, взаимоотношения внутренних языковых и когнитивных структур. Для них это внутреннее употребления языка необязательно должно проявляться в артикуляторных движениях голосового аппарата.
Много аргументов было выдвинуто против категоричной гипотезы Уотсона (например, Osgood, 1952). Наиболее уязвимым следствием из гипотезы Уотсона является утверждение, что человек, лишенный возможности управлять своей речевой мускулатурой, должен потерять и способность мыслить. Поразительные данные, опровергающие этот вывод, приводит Кофер (Cofer, 1960).
Смит и его сотрудники (1947) изучали депрессивные и анестезирующие свойства яда кураре. Смит вызвался быть испытуемым в этом эксперименте. Один из видов кураре (d-тубокурарин) был введен Смиту внутривенно. Наступил полный паралич скелетных мышц, так что потребовался кислород и искусственное дыхание. Разумеется, в течение некоторого времени испытуемый был не в состоянии производить какие-либо двигательные или звуковые реакции. В своем отчете, продиктованном после прекращения действия яда, Смит утверждал, что голова у него была совершенно ясная и он полностью сознавал все, что происходило; он прекрасно изложил все, что ему говорили или делали с ним во время полного паралича. Он мог, очевидно, справляться и с простейшими задачами, если только мог найти какое-то средство коммуникации, например движение большим пальцем, после того как речь была потеряна. ЭЭГ была нормальной все время и соответствовала нормальной кривой.
Итак, от наивного отождествления речи и мышления можно отказаться. Но можно ли мыслить без внутренней речи – т. е. без какого-то внутреннего языкового опосредования, даже если оно не проявляется в явной или скрытой форме? Имеется целый ряд мыслительных процессов, которые можно считать доязыковыми или неязыковыми. Всем, вероятно, знаком малоприятный процесс поиска нужного слова или наиболее подходящего способа выразить свою мысль. Вряд ли кто-либо описал это явление лучше, чем психолог У. Джемс в своем знаменитом учебнике «Краткий курс психологии» (Jamec, 1892): «Допустим, мы пытаемся вспомнить забытое имя. Состояние нашего сознания весьма специфично. В нем существует как бы провал, но это не совсем провал. Эта пустота чрезвычайно активна. В ней есть некий дух искомого слова, который заставляет нас двигаться в определенном направлении, то давая нам возможность почти физически ощущать свое приближение к цели, то снова уводя нас от желанного слова. Если нам в голову приходит неверное слово, эта уникальная пустота немедленно срабатывает, отвергая его. Это слово не соответствует ей. Для разных слов эта пустота ощущается по-разному, при этом она всегда лишена содержания и именно поэтому ощущается как пустота. Когда я тщетно пытаюсь вспомнить, как звали Сполдинга, я осознаю себя гораздо дальше от цели, чем когда я пытаюсь вспомнить имя Боулса. Существует бесчисленное множество осознаний потребности, ни одному из которых нельзя дать название и тем не менее отличных друг от друга. Ритм слова, которое мы ищем, может присутствовать, не выражаясь при этом в звуках, или это может быть неуловимое ощущение начального гласного или согласного, которое, манит нас издали, не принимая отчетливых форм. Каждому из нас знакомо ощущение ритма забытого стихотворения, который неотвязно звучит в нашем сознании и который мы тщетно пытаемся заполнить словами…
