Владимир Леви - Исповедь гипнотезера
Была у меня пациентка, физически очень здоровая, на восемь с лишком лет буквально привязавшая себя к домашнему телефону, — чтобы в любой миг можно было вызвать «скорую». Однажды телефон у нее не работал целую неделю — стряслось что-то на АТС. За это время она и выздоровела. А я-то, тупоголовый, почти полтора года промучился — внушал, убеждал всячески, пичкал лекарствами, пытался вытаскивать чуть ли не силком на прогулки — казалось, вот-вот, еще одно усилие…
Лечил я таких и «сверху», и «снизу».
«Сверху» — убеждения, логические и эмоциональные доводы, вдохновляющие примеры, опыт микроскопических побед с постепенным увеличением масштаба, всяческая психоаналитика… Тяжкий, неблагодарный труд. Редкие победы, очень нестойкие.
«Снизу» — задачка иногда временно решается искусственным забыванием «этого» — с помощью ли лекарств, создающих положительный фон настроения (подчас трудно отличимый от тупости), или гипнотического внушения…
Обращал на себя внимание странный парадокс: гипнозу такие люди вроде бы «поддаются» со всем возможным усердием, замечательно входят в самые глубокие фазы, но… Результаты предельно скромные.
Наконец дошло, что повышенная подчиняемость и «сознательность» таких пациентов — оборотная сторона медали совсем иной. Подсознательно они желают вовсе не вылечиться, а только лечиться, бесконечно лечиться. Внутри у этих милых и, кажется, вполне разумных созданий сидит эгоцентричный младенчик — слепой вроде бы, но и страшно зоркий — мертвой хваткой моментально вцепляющийся во всякого, кто подаст им хотя бы малейшую надежду на духовное иждивенчество.
Для многих, очень многих эта самая фобия как таковая — это вот положение больного страхом — и оказывается пятачком безопасности психологической— от проблем, конфликтов и противоречий реальности — от судьбы, от себя, от жизни, которая…
Которая самим своим началом имеет в виду и…
«Нет!! Нет-нет-нет!.. Только не это!..»
Поверьте, с вами говорит не герой. Эту младенческую психологию я постиг всего более на себе самом. Все пережил: и ужас «приближения», и кошмарную унизительность страха… Больше всего это похоже на судорогу, слепую, животную судорогу, с какой утопающий тянет ко дну своего спасителя. Разница только в том, что спаситель этот не кто-нибудь, а ты сам.
…Ну вот, а теперь скажу вам, кто исцелил меня СВЕРХУ. Многие, очень многие — неявно, а явно — на 90 процентов — мой любимый друг, мудрый Сенека. «Нравственные письма к Луцилию» — там у него все сказано по этому вопросу почти исчерпывающе, как, впрочем, и в общеизвестной формуле: «Одной не миновать, а двум не бывать» (лучше звучит с перестановкой слагаемых).
Процентов девять добавил, пожалуй, и я сам — не какими-то особыми усилиями, а дозреванием. Посильным додумыванием — того, о чем и так думается поневоле и от чего так хочется убежать в бездумье.
Додумывать — до предела возможного и принимать этот предел. Вот и все.
Сейчас я уже понимаю, что это не мужество, а всего лишь реализм, простой здравый смысл, не более. И вера в духовное бессмертие для меня уже не вера, а просто знание.
Остался еще (цифры условны, конечно) один процент недоисцеленности… Наверное, самый трудный. Но я надеюсь, что оставшегося процента жизни на него вдруг и хватит.
Принятие своего пути — вот чего ищет душа целую жизнь, сколько бы ни продлилась. Принятие, а не бегство, подобное общеизвестной страусиной самозащите.
Смятение и подавленность отступят, если вы позволите себе осознать это как главную нынешнюю задачу, — вот это высокое принятие, а не закоснение в стереотипе всепоглощающей «борьбы за здоровье», необходимой как часть жизни, но абсурдной как самоцель и невозможной как вечное состояние.
Убедитесь: в этом нет ничего сверх принятия ЖИЗНИ В ЦЕЛОМ.
Не обещайте себе, что приступы непременно отступят. Но если уже поняли, что дело в памяти, то призовите на помощь память добрую. Память радости. Память здоровья. Ее ведь у вас много, несравненно больше, чем памяти боли. Память здоровья, память счастья — ее тоже хранят и тело ваше, и душа, и само сердце.
Обращайтесь в себе — к этой памяти, выходите на улицу—с этой памятью, оживляйте ее в себе.
При такой установке будет ЛУЧШЕЕ ИЗ ВОЗМОЖНОГО. (.)
ПОСВЯЩЕНИЕ(Из романа)
Молодой герой этих страниц чем-то напоминает автора в студенческой юности.
Герой старший — личность таинственная, человек сверхживой. Есть смысл читать эту главу как учебник.
Тропинки к Тебе начинаются всюду, концов не имеют. Смертному в джунглях земных суждено заблудиться. Ищут Тебя молодые, ответствуют старцы, будто нашли, а в душе безнадежность.
Видишь Ты каждого путь. Знаешь заранее, кто забредет на болото, кто в ледяную пустыню; кто, обезумев в тоске, брата убьет или себя уничтожит. Больно Тебе наблюдать, как рожденные радостью обращаются в скучных чудовищ. Страшно смотреть, что творят они с вечной любовью, которою созданы. Ложь производят из веры, насилие из свободы. Племя самоубийц!
Ищешь Ты, в чем ошибка. Просишь снова и снова: ищи…
КУИНБУС ФЛЕСТРИН
— Мир не тесен — дорожки узкие, вот и встретились. Коллеги, значит. На третьем? Придешь ко мне практикантом. Гаудеамус!..
«Gaudeamus igitur» (лат.) — «Итак, будем веселиться» — начало старинной студенческой песни.
Психиатр из нашего мединститута.
Вот уж не помышлял о таком знакомстве, да еще в питейном заведении…
— Мечтал хирургом, да куда однолапому. Пришлось — где языком. Ну, химия… Зато клиника наша всюду. И здесь лечатся, кто как понимает. Вон тот приятель, слева, с подбитым носом, видишь? Из депрессии вылазит посредством белой горячки. Через месячишко пожалует ко мне в буйное.
«Куинбус Флестрин, — чуть не вслух вспомнилось из любимого «Гулливера». — Куинбус Флестрин, Человек-Гора».
— Там буду в халате, «вы» и «Борис Петрович Калган». Здесь — «ты» и «Боб», покороче.
— У нас во дворе кричали: как дам по калгану!
— Во-во, голова, как котелок, голая — вот такая. А еще цветок, корень вроде жень-шеня, ото всех хворей. Батя, сапожник рязанский, болтал, поддамши, будто предки наши каштановый секрет знали, знахарствовали. А бокс ты вовремя бросил — мозги нокаутами не вставишь…
Как он узнал, что я занимался боксом?..
Правая рука этого громадного человека была ампутирована.
Правая нога оторвана целиком, левая нога — от колена. Протез. Костыль. На лысом черепе глубокие вмятины, вместо правого глаза — шрам. Голос низкий, золотистого тембра.
Через несколько секунд я перестал замечать, что у него один глаз. Выпуклый, то серо-сиреневый, то карминно-оранжевый, глаз этот был чрезвычайно подвижен; не помню, чтобы хоть одно выражение повторилось. В пространстве вокруг лучился мощный и ровный жар, будто топилась невидимая печь, и столь явственно ощущалось, что серьезность и юмор не разграничиваются, что хотелось наглеть и говорить, говорить…
— Обаяние, — предупредил он, стрельнув глазом в рюмку. — Не поддавайся. А ты зачем сюда, а, коллега? Я тебя приметил. Зачем?..
— Ну… Затем же, зачем и…
— Я? Не угадал. Научная, брат, работа. По совместительству. Сегодня, кстати, дата одна… Это только глухим кажется, что за одним все сюда ходят. Этот, сзади, не оглядывайся — завсегдатай. Знаешь, какой поэт!.. Помолчи, вслушайся… Голос выше других…
Действительно, над пьяным галдежом взлетали, как ласточки, теноровые рулады, полоскались где-то у потолка, вязли в сизой какофонии: «…тут еще Семипядьев повадился. Художник, он всегда ко мне ходит. Ну знаешь, во-во, распятия и сперматозоиды на каждой картинке. Да видал я их выставки, подтереться нечем. Слушай, говорю, Семипядьев, поедем вместе в сожаление, ночной курорт на полпути в одно мое стихотворение, не помню, господи прости… Не одобряю, когда при мне ходят в обнимку со своей исключительностью, сам исключительностью обладаю, другим не советую. Опять сперматозоидов своих притащил. А я ему, как всегда: а пошел ты, говорю, как всегда, на улицу. Мне, говорю, на твой сексреализм… Ты послушай, говорю. Резво, лазорево, розово резали зеркало озера весла, плескаясь в блеске. Руны, буруны, бурлески… Убери от меня свою исключительность, я свою-то не знаю куда девать. Он — как это, как это? Ты что ж, Мася, лажаешь гения, история не простит. А я ему: а пошел, говорю, тебе, спрашиваю, что-либо непонятно? Могу повторить: пошел, пошел со своей гениальностью, история говорю, и не такое прощала…»
— Слыхал? Экспромтами сыплет. И все врет, не ходит к нему никто. А ты фортепиано не забывай, а то пропадешь».
А это откуда знает?
— Борис Петрович…
— Здесь Боб.
— Боб… Если честно, Боб. Если честно. Мне не совсем понятно. Я понимаю, есть многое на свете, друг Горацио…
