Зигмунд Фрейд - Психоаналитические этюды
Несомненно! В такого рода явлении нет ничего необычного, будь то в душевной жизни, будь то в других сферах. Так, мы твердо убеждены в том, что в мире животных высокоразвитые формы произошли из самых низших. А в то же время среди живущих мы и поныне встречаем все простейшие формы жизни. Вид динозавров уже вымер, уступив место млекопитающим, однако подлинный представитель этого вида – крокодил – продолжает жить в наше время. Это, может быть, слишком отдаленная аналогия; она, кроме того, и ущербна, так как уцелевшие низшие виды не являются большей частью прямыми предками нынешних, более развитых. Промежуточные звенья, как правило, вымерли и известны только благодаря реконструкции. Но в душевной области сохранение примитивного наряду с возникшим из него преобразованным настолько частое явление, что не требует доказательств при помощи примеров. Это явление большей частью результат разрыва в эволюции. Известная пропорция какой-либо наклонности или влечения остается неизменной, в то время как другая часть подвергается дальнейшей эволюции.
Здесь мы затрагиваем общую проблему сохранения психического – вопроса почти неразработанного, но настолько увлекательного и значительного, что мы должны уделить ему часть нашего внимания, даже без достаточного к тому повода. С тех пор как мы преодолели заблуждение, которое объясняло обычное для нас забывание разрушением следа в нашей памяти, т. е. уничтожением, мы склонны придерживаться противоположного взгляда: в душевной жизни ничто, раз появившись, не может исчезнуть; все где-то сохраняется и при известных условиях, например при достаточно далеко идущей регрессии, может опять всплыть на поверхность. Попробуем уяснить себе содержание создающегося таким образом положения при помощи сравнения, взятого из другой области. Возьмем в качестве примера историю развития Вечного города[16]. Историки учат нас, что древнейший Рим был Roma quadrata – поселением на Палатинском холме, огороженным забором. Затем следует период Септимонтия – объединения населенных пунктов, расположенных на отдельных холмах, затем город, обнесенный стеной Сервия Туллия. А еще позже, после всех преобразований республиканского и раннего императорского периода, Рим стал городом, заключенным в стены, воздвигнутые императором Марком Аврелием. Не будем следовать за дальнейшими преобразованиями города, а зададим себе вопрос: что из этих прежних стадий сможет обнаружить в современном Риме посетитель, наделенный, допустим, всей полнотой исторических и топографических данных? Стену Аврелия, за исключением нескольких повреждений, он сможет увидеть почти полностью. Благодаря раскопкам он сможет обнаружить в некоторых местах отдельные части вала Сервия. При достаточных знаниях – превышающих то, что известно современной археологии, – он, может быть, сможет вписать в облик города полные очертания всех этих стен и контуры Roma quadrata. От зданий, которые когда-то заполняли эти древние рамки города, он не найдет больше ничего или только незначительные остатки, так как они больше не существуют. Самое большее, что ему могли бы дать даже наиболее обширные знания о Риме времен Республики, это возможность указать места, где раньше возвышались храмы и общественные здания той эпохи. То, что сейчас стоит на их месте, это лишь руины, да и то не самих зданий, а того, что из них было реконструировано в более поздние времена, после пожаров и разрушений. Едва ли стоит упоминать о том, что все эти остатки Древнего Рима сейчас вкраплены в нагромождение большого города, возникшего в течение последних столетий после Ренессанса. Конечно, много старины еще погребено в недрах городской земли или под современными зданиями. Вот форма, в какой хранится прошлое, встречающееся в исторических городах, подобных Риму.
А теперь сделаем фантастическое предположение, что Рим не обиталище людей, а некое психическое существо, со столь же длительным и богатым прошлым, в котором ничто раз возникшее не исчезло, в котором самые первоначальные фазы развития продолжают существовать наряду с последними. В применении к Риму это означало бы, что на Палатинском холме императорские дворцы и Септизоний Септимия Севера вздымаются до прежней высоты, что на карнизах Замка Ангела стоят все те же прекрасные статуи, украшавшие их вплоть до нашествия готов и т. д. Больше того, на месте Палаццо Каффарелли, который представим себе неснесенным, как бы по-прежнему высится храм Юпитера Капитолийского, причем не только в своем позднейшем облике, в том, в каком его лицезрели римляне императорского периода, но и в том самом раннем, когда его формы были еще этрусскими и украшенными терракотовыми антефиксами. Там же, где сейчас стоит Колизей, мы могли бы любоваться и исчезнувшим Domus aurea (Золотым домом) Нерона; на площади пантеона мы увидели бы не только нынешний Пантеон, каким его оставил нам император Адриан, но на том же месте стояло бы и первоначальное сооружение Агриппы; на той же самой земле должна была бы возвышаться и церковь (Мария Сопра Минерва) и древний храм, на основе которого она была построена. И при этом достаточно было бы, скажем, изменения пункта наблюдения или направления взгляда наблюдателя, чтобы поставить в поле зрения то одно, то другое.
Очевидно, не имеет никакого смысла развивать дальше эту фантазию – она ведет к непредставимому и даже абсурдному. Если мы хотим представить себе пространственно историческую последовательность, то мы можем это осуществить только в пространственной смежности: одно и то же пространство не может быть заполнено дважды. Поэтому наша попытка может показаться праздной забавой; но она имеет одно оправдание – она показывает нам, как далеки мы от цели, когда пытаемся осмыслить специфику душевной жизни путем наглядных представлений.
Хотелось бы высказаться и по поводу упрека, почему мы выбрали именно историю города в качестве примера для сравнения с душевным прошлым? Предположение, что сохранение всего прошло действительно и для душевной жизни, закономерно только при условии, что орган психики остался неповрежденным, т. е. что его ткань не пострадала ни от каких травм или воспалительных процессов. Но разрушительные факторы, которые можно было бы сравнить с такого рода болезненными причинами, не могут отсутствовать в истории какого бы то ни было города, даже если он имеет менее бурное прошлое, нежели Рим, как, например, Лондон, едва ли знавший когда-либо вторжение неприятеля. Самое мирное развитие города всегда сопровождается разрушениями и заменой зданий; поэтому можно уже заранее сказать, что судьба города несравнима с судьбой душевного организма.
Мы принимаем это возражение и, отказавшись от яркого контрастного впечатления, обращаемся к примеру, более близкому к изучаемому объекту, а именно к человеческому или животному организму. Но и тут мы найдем нечто подобное. Ранние стадии развития ни в коем смысле не сохраняются, а растворяются в последующих, отдавая в их распоряжение составлявший их материал. Зародыш не может быть обнаружен в организме взрослого человека; зобная железа ребенка, после достижения им половой зрелости, перестает существовать как таковая и заменяется соединительной тканью; хотя в полой кости взрослого человека можно проследить контуры детской кости, сама она исчезла; она удлинялась, пока не достигла своей окончательной формы. Таким образом, сохранение всех предварительных стадий, наряду с окончательными формами, возможно только в психической сфере, и мы лишены возможности иллюстрировать это положение при помощи какого-нибудь наглядного примера.
Но, может быть, мы заходим слишком далеко в нашем предположении; быть может, мы должны были бы удовлетвориться утверждением, что в душевной жизни прошлое способно сохраниться, что оно не неизбежно разрушается? Может быть, и в психической сфере кое-что из прошлого – как правило, или в виде исключения – настолько стирается и поглощается, что уже никаким способом не может быть восстановлено или заново оживлено, или, быть может, вообще сохранение связано с определенными благоприятными условиями. Все это возможно, но мы ничего об этом не знаем. Мы принуждены лишь твердо считаться с тем, что сохранение прошлого в душевной жизни является скорее правилом, нежели странным исключением.
Если, таким образом, мы вполне готовы признать, что многие люди обладают «океаническим» чувством и склонны считать, что оно сводимо к ранним фазам чувства «Я», то возникает дальнейший вопрос: на каком основании это чувство может рассматриваться как источник религиозных запросов?
Мне кажется это притязание необоснованным. Чувство может стать источником энергии только в том случае, если оно само по себе является выражением какой-то сильной потребности. Мне кажется, однако, неопровержимым тот факт, что религиозная потребность проистекает из инфантильной беспомощности и вызванного ею влечения к отцу, тем более что это чувство является не только простым продолжением чего-то заложенного в детстве, но и постоянно поддерживается страхом перед всемогуществом судьбы. Я не мог бы назвать ни одной другой, возникшей в детстве потребности, которая могла бы по силе приблизиться к потребности в покровительстве отца. Тем самым роль «океанического» чувства, которое могло бы быть направлено, например, на восстановление неограниченного нарциссизма, оттесняется на второй план. Истоки религиозных представлений могут быть четко прослежены вплоть до чувства детской беспомощности. За этим может, конечно, скрываться и что-то иное, но оно для нас еще окутано туманом.
