Андрей Курпатов - Складка времени. Сущность и критерии
Это ли не складка? Что если мы на каком-то базовом уровне являемся заведенным моторчиком, для которого существует только такое – предполагаемое будущее, то есть, по сути, лишь вариация настоящего («сейчас»). Так, понятное дело, работает в нас (в нашем мозгу) замечательный «акцептор результата действия», и «стимул-реактивная теория» тоже не простаивает – что с них возьмешь? Но на уровне сознания, как мы могли убедиться, срабатывают какие-то другие более сложные механизмы.
И вот снова эта дурашливая, конструкция: «Кого знаю – не хочу, кого хочу – не знаю!», только давайте заменим в ней сексуально-эротический подтекст гносеологическим. Вот, например, Иван Петрович Павлов со своим «организующим бытие» рефлексом цели… Устраивало ли его актуальное состояние физиологической науки на тот момент, когда он его осмыслил, будучи студентом Петербургского университета? Видимо, нет, раз он пошел дальше. Конечно, сравнение смелое, но, когда я берусь за очередной текст, я берусь за него только потому, что меня что-то не устраивает в том, что написали об этом до меня (было бы, наверное, как-то глупо и странно поступать иначе). Недаром Джон Артур Пассмор, один из самых ярких историков философии XX века, основатель «проблемной» философской историографии, считал, что хорошего философа (а я бы распространил это правило и на любого хорошего исследователя) определяют три вопроса: «Какую проблему пытался решить философ?», «Как возникла эта проблема для него?» и, что самое важное – «Почему он считал имеющиеся решения неудовлетворительными?»[57]. То есть, иными словами, тот факт, что он ощущал «нехватку».
В общем, это та самая ситуация: то, что есть – неинтересно (не возбуждает, не нравится, не удовлетворяет, не радует), и хочется чего-то другого. Но знаю ли я это другое, когда подступаюсь к нему? Нет. И в этом весь фокус, ведь это «нет» означает фактическое отсутствие. Речь идет о том, чего еще нет в полном смысле этого слова, его нет даже в моем воображении (сверх и вопреки любому «акцептору результата действия»)!
В этом «нет» – фактическое будущее (с учетом нашей пристрастности в его определении) – неизвестное, завораживающее, манящее – как тот мой побег с борта «Хасана». Разве же я знал тогда, убегая с пирса, что я найду, что увижу, чем вся эта авантюра для меня закончится? Нет! Но именно потому это и была для меня встреча с будущим, а не с утомительной вариацией настоящего – извечным «днем сурка» на «Хасане». Это была встреча с будущим, отличительной чертой которого была невозможность его вообразить, с будущем, которого, как ему и надлежит, еще не было – ни в воображении, ни в ясной цели, ни, простите за навязчивость, в акцепторе результата действия.
И именно это – настоящее будущее – выводило меня «на марш», и только оно может быть неизвестным, завораживающим, манящим. Если же я оказываюсь в «складке», у меня нет ощущения неизвестного, в ней все предопределено, «все понятно», а даже если «ничего не понятно», то «понятно, что ничего не понятно» (то есть все равно тупик). В этом состоянии я не ожидаю ничего по-настоящему нового, другого, а коли так, то оно, конечно, и не завораживает, и не манит. Я думаю о нем: «будет как будет», в нем нет притягательной, пусть и отчасти пугающей, силы еще неизведанного. В нем нет движения вперед, в нем не разворачивается время.
Так не является ли время тем, что разворачивается мною (посредством моего психического аппарата), в случае моей (его – аппарата) настроенности на то, что мне хочется просто потому, что со мной что-то не так (нехватка)? С собакой из эксперимента Петра Кузьмича как раз «все так» – она голодная, перед ней лабиринт с кормушкой в конце дистанции – все так, она сейчас все сделает, что нужно, и покушает, слава богу. Все нормально, так устроен мир – с мотивациями, афферентациями и т. д. и т. п. Но вот я с Кантом, Стравинским и Шёнбергом… – мне нужно что-то большее, превосходящее мое ожидание, превосходящее то, что я предполагаю, что оно может быть (а потому уже в каком-то смысле есть). И потому-то я неспокоен, поэтому-то и «чешется» у меня «в одном месте», что гложет меня эта не дающая мне покоя нехватка – нехватка, толкающая меня «на марш», сильное-желание-без-предмета-желания.
Петербургский философ Владимир Дмитриевич Плахов, описывая подобное состояние, формулирует закон «эпистемического дефицита», суть которого «заключается в неустранимом, те. никогда не преодолеваемом, принципиально неподдающемся окончательной и полной ликвидации хроническом недостатке знаний». Владимир Дмитриевич обосновывает свой «закон» более чем метафизически, постулируя «инстинктивное» и даже «архитипическое» стремление человека к знанию (он даже называет его – это стремление – «либидо по Плахову»). Можно ли считать это явление «архитипическим», и тем более думать, что это «либидо», сказать сложно, но трудно спорить с фактом наличия в нас подобного стремления, которое, по словам Плахова, «детерминирует общественное бытие в целом и вместе с тем поведение, деятельность и жизнь» как отдельных индивидов, так и любых общественных групп[58].
Вообразить себе это сложно. Но не на эту ли странность психического с убежденностью указывает и Иван Петрович Павлов в своем знаменитом докладе: «Это наводит на мысль, что надо отделять самый акт стремления от смысла и ценности цели и что сущность заключается в самом стремлении (курсив мой—А. К.)»[59]. Да, звучит и странно, и как-то очень метафизически (чего я, например, не люблю сильно, а от Павлова и вовсе ожидать странно). Но так получается, что там, где все запрограммировано, и потому как бы уже случилось там времени по большому счету, нет. А если и есть, то оно именно в складке – ничего «нового», «другого» не происходит, мы просто ждем, когда реализуется уже запрограммированный прежде, «известный» заранее (уже сейчас) результат – «у нас всегда так». И если правы все те, кто считает (а мне трудно с этим не согласиться), что прошлое – это то, чего уже нет, а будущее – это то, чего еще нет, то назвать такое – предопределенное – будущее будущим язык не поворачивается.
И вот мир досократиков и Гомера, с одной стороны, и мир платоников и Гесиода с другой. В обоих мирах есть Рок (Судьба), но у досократиков и Гомера этот Рок (эта Судьба) – предначертание: когда Оракул произносит свое пророчество – это не просто некая абстрактная гипотеза (мол, может быть… возможно… есть вариант…). Нет, это само будущее, которое и будет таким: о нем известно уже сейчас, а потому оно в каком-то смысле уже есть, то есть, по сути, является настоящим, просто еще не осуществившимся (Персей убьет деда, Эдип – отца, это неизбежно). А у Гесиода, и начиная с Сократа уже совершенно отчетливо, звучит нервной нотой императив личной ответственности, императив выбора – той интенции, которая станет основой всей последующей этической, религиозной и культурной традиции западной цивилизации. Не Рок приводит Сократа на казнь, но его собственное решение быть казненным. «Бог невиновен, – говорит Платон в «Государстве». – Не вас получает по жребию гений, но вы его себе избираете сами» [617 d-e]. Это как два прочтения одной и той же знаменитой фразы – «Познай самого себя!»: изначально она, как известно, была начертана на входе к Дельфийскому Оракулу, и звучал в ней призыв осознать свою ничтожность перед Лицом Божества (мол, сравни себя с Божеством и пади ниц); однако же значительно позже она звучит в устах Сократа как гордый призыв (или даже вызов?) к личности[60].
Это два мира и два «Времени»: в первом, круговом, нет цели, которая должна быть достигнута, а есть лишь предписание (нечто уже потенциально существующее), которое должно лишь воплотиться (словно это простая формальность, нечто уже решенное); во втором – линейно-направленном времени – перед человеком стоит задача, он предчувствует некую цель, которая, и это, кажется, почти никого не удивляет, по существу своему не может быть исполнена. «Познай самого себя!» – это же практически: «Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что!» – мы не знаем, что мы узнаем, и мы даже не знаем, как нам это узнать (случайно ли, что это путешествие закончилось в наши дни полной деконструкцией?). Однако же то, что мы именно так, по-сократовски, прочитываем эту фразу, само по себе свидетельствует о том, что у нас есть нехватка – желание знать, кто же я такой, кто я «на самом деле»? И эта нехватка, если она действительно есть, может наряду с другими развернуть наше Время.
Впрочем, раз уж мы говорим здесь не просто о «времени», но и о его, в первую очередь, «складке», имеет смысл сделать оговорку: толкование указанного вопрошания – «Познай самого себя!» – зависит не от конкретной исторической эпохи, но оттого, в каком времени – «круговом» или «линейно-направленном» – обнаруживает себя конкретный человеческий субъект.
Бескомпромиссный критик современного общества, петербургский философ Александр Куприянович Секацкий называет «пришедшее на смену иерархической духовности новое единство» «Плоско-Субъектным Континуумом (ПСК)», отличительными чертами которого является «массовая культура (культуриндустрия), доступная массам истина (позитивизм), общедоступная обесцененная демократия (политкорректность)»[61]. Субъект, который способен завестись на пространствах ПСК, именуется Секацким (вследза Джейком Хорсли) «хуматоном».
