Джозеф Рейнгольд - Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти

Heilbrunn (178) спрашивает, почему молодой организм уклоняется от раздражителей как будто бы они являются ужасными разрушительными силами? Возможно, тревога может быть вызвана угрозой, обычно дремлющей в организме, но легко активизирующейся при воздействии сравнительно безвредных внешних и внутренних стимулов. Может ли этот основной страх быть унаследованным и соответствующим врожденной способности к тревоге? Можно предположить, что страх у животных происходит от опасения быть съеденным, и что человек в процессе филогенеза унаследовал этот страх. Тревога из-за возможности быть съеденным является для нас жизненно важным предупредительным сигналом, и с самого рождения присутствует в нашей психической жизни. Мифы, легенды и сказки изобилуют персонажами и историями, отражающими сильнейшие опасения быть проглоченным. Они являются попытками воплотить вечный, смутный ужас в образе чудовища. Напряжение тревоги из-за боязни быть съеденным убывает с уменьшением биологической беспомощности, но в травмирующих ситуациях резко увеличивается. Благодаря своему постоянному давлению и задействованию защитных механизмов динамическая сила этого страха глубоко проникает в нашу энергетическую систему.

Simmel (105) придерживается аналогичного мнения. Он уверен, что основой самосохранения служит инстинкт поглощения, и что его органическим источником является желудочно-кишечный тракт. Мы унаследовали тенденцию к поглощению от наших животных предков, а не от наших прародителей-каннибалов, которые просто передали нам ее. Все разнообразные агрессивные проявления, которые могут развиться в процессе жизни, есть ничто иное, как производное от примитивных требований желудочно-кишечного тракта. Уничтожение объекта путем его поедания служит целям самосохранения.

Коллективное бессознательное. Принимается без доказательств, что коллективное бессознательное, концентрированная субстанция жизненного опыта всего человеческого рода, содержит архетипы уничтожения, которые могут служить источником страха смерти. Williams (179) утверждает, что для того, чтобы объяснить силу и живучесть фобий, связанных со смертью, необходимо допустить, что имеется архетип, тяготеющий над клиентом. Jung (180) заявляет, что все материнские символы могут иметь как благоприятное, так и зловещее значение. Архетип матери в своих негативных проявлениях несет дополнительное значение чего-то скрытого, тайного и темного, бездны, мира мертвых, чего-то, что поглощает, соблазняет и отравляет, чего-то ужасающего и неизбежного. Все это вредоносное воздействие, которое, по описаниям, приведенным в литературе, оказывает на детей мать, на самом деле исходит не от нее самой, а, скорее, от архетипа, спроецированного на нее. Затем Jung замечает, что травматические последствия, вызванные влиянием матери, могут быть разделены на 2 группы: 1) те, которые вызываются чертами характера или установками, на самом деле присутствующими у матери; и 2) относящиеся к чертам, отсутствующим у матери в реальности, которые представляют собой более или менее фантастические проекции. Jung признается, что он взял за правило искать причину младенческого невроза в первую очередь в матери, так как в большинстве случаев родители, особенно мать, служат причиной определенных нарушений.

Итак, Jung утверждает, что все плохое влияние, оказываемое матерью, может быть приписано архетипу плохой матери; затем он делает поправку на существование действительно плохих матерей; и в конечном итоге он признает, что в большинстве случаев младенческих неврозов виноват реальный родитель, особенно мать. Я полагаю, что такова судьба всех архетипов в тех случаях, когда исследователь обращается от спекулятивных идей к клиническому анализу проблем поведения. Если и существует архетип «грозной» матери, разве не появился он в процессе развития человечества благодаря реальным матерям и их подлинным деструктивным появлениям?

Очевидно, коллективное бессознательное скрывает в себе не только зловещие, угрожающие смертью фигуры и символы, но также и древнейшие способы защиты от уничтожения. Henderson и Oakes (181) утверждают, что где бы мы ни встретились с темой смерти, будь то в постоянно повторяющихся мифах или сновидениях, можно сделать наблюдение, что она никогда не встречается сама по себе, как финальный акт уничтожения. Обычно это часть цикла, включающего в себя смерть и возрождение, или условие, необходимое для того, чтобы представить трансцендентальность жизни через опыт воскрешения из мертвых. Еще одна тема – тема инициации, благодаря которой появляется модель архетипа, позволяющего душе переместиться с одной стадии развития на другую.

В любом случае, все то архаическое в человеческой психике, что можно передать по наследству, а я полагаю, что такого довольно много, создано наглядно-действенным и наглядно-образным мышлением, сохранившимися у индивида в процессе онтогенеза. Возможно, происхождение архетипов в меньшей степени обязано филогенезу, чем инфантильным образам реальных людей и ситуаций. Если они и являются универсальными, то потому, что переживания, которые они отражают, встречаются у каждого поколения.

Предпосылкой экзистенциальной онтологии является утверждение, что танатическая тревога появляется в процессе существования. Ее единственным источником является осознание ограниченности человеческой жизни во времени или полная уверенность в последующем небытии. Tillich (25) приводит краткое определение концепции:

«Первое суждение о тревоге таково: тревога – это состояние, в котором человек осознает возможность собственного небытия.… Тревогу порождает не абстрактное знание о существовании небытия, а осознание факта, что небытие является частью собственного бытия. Тревога появляется не из-за понимания того, что все преходяще, и даже не из-за переживания смерти других людей, а из-за того, что впечатления от этих событий накладываются на скрываемое от себя самого осознание человеком того, что он тоже должен умереть. Тревога – это ограниченность жизни, переживаемая как ограниченность собственной жизни. Эта тревога естественна для человеческого рода… Экзистенциально, каждый из нас понимает, что прекращение биологического существования означает полную потерю своего «я». Неискушенный ум инстинктивно понимает то, что формулирует искушенная онтология… Базовая тревога, тревога, возникающая, по причине ограниченного во времени бытия, перед угрозой небытия, не может быть уничтожена. Она принадлежит самому существованию».

Из этой формулировки трудно понять, является ли «осознание» ограниченности жизни во времени сознательным знанием о смертности человека, или оно является «скрытым», или даже «инстинктивным». В связи с этим возникает проблема онтологического происхождения танатической тревоги: хотя с философской позиции можно создать ее концепцию в чистом виде, эмпирически невозможно отделить этот источник тревоги от других. Инстинкт, по-видимому, является более существенной детерминантой, и его действие исчерпывающим образом объясняет природу тревоги, что делает лишним обращение к понятию Dasein, то есть образ жизни человека. Как можно отделить тревогу, приобретенную в онтогенезе, от тревоги архетипического происхождения? Может ли опыт рождения не создать прообраз ситуации, и разве не возможно, что определенные универсальные, или почти универсальные переживания младенчества, – на самом деле, само состояние младенчества, – создают тревогу, которая, по-видимому, присуща структуре жизни?

Обобщая теории о происхождении страха смерти, которое не связанно с личным опытом индивида, мы приходим к выводу о том, что до появления знания о смерти существовали, по крайней мере, некие предпосылки. Даже если мы в принципе отвергнем существование инстинкта смерти или родственных ему сил, таких, как коллективное бессознательное и онтологическая основа, у нас останутся инстинкт самосохранения и инстинкт каннибализма (или только инстинкт самосохранения). Но если бы существовали только филогенетические источники происхождения тревоги, она бы подчинялась стремлению к жизни. Тем не менее, мы знаем, что тревога может быть деструктивной, а также служить главной причиной патологических образований. Очевидно, что к биологической основе необходимо добавить жизненный опыт индивида. Этот опыт начинается с момента зачатия.

Внутриутробное существование и рождение

До недавнего времени считалось, что развитие плода является неадаптивным, то есть, что это направляемый генами процесс развертывания потенциальных возможностей, протекающий без вмешательства извне. Предполагалось, что плод ведет под материнской защитой существование, не подверженное действию экзогенных факторов. Плод считался «зачатком», а не индивидом. Аномалии развития приписывались наследственности или грубым нарушениям в процессах обмена веществ; идея о влиянии на плод эмоций матери казалось относящейся к области фольклора. Теперь мы знаем, что плод подвержен стрессам, и намного сильнее реагирует на раздражители, чем это предполагалось ранее (182). С самого момента зачатия он ведет борьбу за существование(188). Правильное развитие зависит от поддержания состояния гомеостаза в среде, окружающей плод, т. е., в утробе матери, и слишком серьезные физиологические отклонения могут вызвать нарушения развития и даже смерть. Недостаток кислорода, например, может вызвать не только дефекты, которые могут выглядеть как наследственные, или органические, поражения мозга, но также определенные врожденные девиации в темпераменте и поведении. Неблагоприятные последствия обуславливаются воздействием многих, связанных с состоянием матери факторов, например, недостаточного питания, расстройства деятельности эндокринной системы, вирусных инфекций, радиации, наркотиков. Наконец, становится все более очевидным, что плод реагирует на материнскую тревогу и, возможно, даже на враждебные установки, и это может причинить ему вред. То, что плод способен на испуг, можно убедиться, наблюдая за его более энергичным шевелением и учащающимся сердцебиением (во время последнего триместра беременности) в ответ на громкий шум или вибрацию. Последствия возбуждения накапливаются в мозгу плода, о чем свидетельствуют наличие у новорожденных таких отклонений, которые коррелируют с эпизодами в жизни матери, вызвавшими у нее сильные эмоциональные переживания, и которые не исчезают с возрастом. Несомненно, мозг плода способен запечатлевать «крохи» переживаний на самых ранних этапах своего развития. Cushing и Cushing (184) убеждены, что плод способен отличать «по-настоящему агрессивное воздействие» на 14 неделе своего развития. Можно предположить, говорят они, что хотя мозг плода еще не развит, он может регистрировать болезненные стимулы и это может спровоцировать появление чувства враждебности. Если это так, то развитие личности начинается именно в это время.