Ирвин Ялом - Когда Ницше плакал
Ницше не мог скрыть, насколько приятна ему была эта просьба. «Мой издатель Шмейцнер в Хемнице ошибся в выборе профессии. На самом деле он просто создан для международной дипломатической службы или, например, шпионажа. Он гении интриг, а мои книги — его самый большой секрет. За восемь лет он не истратил ни пфеннига на рекламу. Он не отправил ни одного экземпляра ни на рецензию, ни на продажу в книжный магазин.
Так что ни в одной книжной лавке в Вене вы моих книг не найдете. И ни в одном венском доме. Книг было продано так много, что я знаю имена практически всех покупателей и я не помню ни одного венца среди моих читателей. Таким образом, вам придется связываться с моим издателем напрямую. Вот его адрес. — Ницше открыл портфель, нацарапал пару строчек на клочке бумаги и передал его Брейеру. — Я, конечно, могу написать ему сам, но я бы предпочел, если вы не возражаете, чтобы он получил письмо непосредственно от вас. Может быть, запрос на мою книгу, полученный им от знаменитого ученого-медика, станет для него стимулом открыть тайну о существовании моих книг и остальным».
Засовывая бумажку с адресом в жилетный карман, Брейер сказал: «Я отошлю запрос о ваших книгах сегодня же вечером. Но как жаль, что я не могу приобрести ваши книги — или даже попросить их у кого-нибудь скорее. Меня интересует все, что касается жизни моих пациентов, в том числе их работа и убеждения, поэтому ваши книги могли бы навести меня на верный путь исследования состояния вашего здоровья — я уже не говорю об удовольствии, которое я получил бы от прочтения ваших книг и обсуждения их с вами!»
«О, в этом я могу вам помочь, — ответил Ницше. — Свои личные копии моих книг я всегда вожу с собой. Позвольте, я предложу их вам. Сегодня, позже, я занесу их в ваш офис».
Брейер был рад, что этот прием сработал, и ему захотелось отплатить Ницше чем-нибудь. «Посвятить свою жизнь писательству, вкладывать сердце в свои книги и иметь так мало читателей — это ужасно. Большинство венских писателей предпочли бы смерть такому уделу. Как вы могли мириться с этим? Как вы миритесь с этим до сих пор?»
Ницше никак не отреагировал на эту инициативу Брейера — ни улыбкой, ни тоном голоса. Смотря куда-то вперед, он сказал: «Да есть ли в Вене хоть один человек, который помнит о том, что есть что-то и за пределами Рингштрассе? Я терпелив. Может, к двухтысячному году люди наберутся смелости прочитать мои книги. — Он резко поднялся. — Итак, пятница?»
Брейер понял, что он получил резкий отпор. Почему Ницше мгновенно стал таким неприветливым? Это происходит уже второй раз за этот день, первый раз — когда речь зашла о мостике, и Брейер понял, что каждый раз это следует за его попыткой протянуть руку сочувствия. Что бы это значило, думал он. Что профессор Ницше не выносит, когда кто-то пытается сблизиться с ним или Предложить помощь? Тут он вспомнил, что Лу Саломе предупреждала его даже и не пытаться гипнотизировать Ницше, кажется, из-за его представлений о власти.
Брейер на мгновение позволил себе представить, как бы Лу Саломе отреагировала на такое поведение Ницше. Она бы никогда не спустила ему это с рук, она бы отреагировала немедленно и непосредственно. Она могла бы сказать так: «Фридрих, почему так получается, что каждый раз, когда кто-то добр к тебе, ты отвечаешь злом?»
Какая ирония, подумал Брейер, он ведь обижался на дерзость Лу Саломе, а теперь вызывает ее образ, чтобы спросить у нее совета! Но он быстро отогнал от себя эти мысли. Может, она и могла сказать эти слова. Но не он. Только не тогда, когда профессор Ницше с ледяным выражением лица направлялся к двери.
«Да, профессор Ницше, в пятницу, в два». Ницше едва заметно кивнул и быстро вышел из кабинета. Брейер наблюдал у окна, как он сбегает по ступенькам, раздраженно отсылает подъехавший фиакр, бросает взгляд в потемневшее небо, заматывает уши шарфом и пускается в путь по улице.
ГЛАВА 7
В ТРИ ЧАСА УТРА СЛЕДУЮЩЕГО ДНЯ Брейер снова почувствовал, как почва расползается под его ногами. Снова он пытался найти Берту, снова летел сорок футов вниз и падал на мраморную плиту, покрытую таинственными символами. Он в панике проснулся: сердце бешено колотилось, пижама и подушки промокли от пота. Стараясь не разбудить Матильду, он выбрался из постели, на цыпочках проскользнул в туалет помочиться, сменил пижаму, перевернул подушку на сухую сторону и попытался снова уснуть.
Но спать ему этой ночью уже не пришлось. Он лежал и вслушивался в глубокое дыхание Матильды. Весь дом спал: пятеро детей, служанка Луиза, кухарка Марта и гувернантка Гретхен — спали все, кроме него. Он стоял на страже дома. Ему — а он работал больше всех и в отдыхе нуждался больше всех, — именно ему выпало хранить бодрствование и беспокоиться обо всех.
Теперь его атаковали приступы тревоги. Некоторые атаки ему удавалось отразить, но враг все прибывал. Доктор Бинсвангер из санатория Бельвью написал ему, что состояние Берты ухудшилось более, чем когда-либо. Еще больше его расстроило известие о том, что доктор Экзнер, молодой психиатр, влюбился в нее и, предложив ей руку и сердце, передал работу с ней другому терапевту. Ответила ли она ему взаимностью? Разумеется, она должна была дать ему повод! По крайней мере, доктор Экзнер оказался достаточно здравомыслящим человеком и поспешно отказался от работы с этой пациенткой. Мысль о том, как Берта как-то особенно улыбалась молодому Экзнеру, как когда-то улыбалась ему, терзала Брейера.
Берте стало хуже, чем когда-либо! Как глупо с его стороны было хвастаться ее матери своим новым гипнотическим методом! Что же она теперь думает о нем? О чем за его спиной шепчется весь медицинский мир? Если бы только он не расхваливал свое изобретение на той конференции, на которой оказался брат Лу Саломе! Когда же он наконец научится держать язык за зубами? Его передернуло от унижения и отвращения.
Догадался ли кто-нибудь, что он влюблен в Берту? Разумеется, никто не мог понять, зачем терапевту проводить с пациенткой по два часа в день — месяц за месяцем! Он знал, что Берта была неестественно сильно привязана к своему отцу. И разве он, ее терапевт, не использовал эту привязанность в своих корыстных целях? Иначе как бы она смогла полюбить семейного человека его лет?
Он съеживался при мысли об эрекции, которая появлялась всякий раз, когда Берта входила в транс. Слава богу, он никогда не позволял эмоциям взять над собой верх, никогда не говорил о своих чувствах, никогда не ласкал ее груди. А потом он представил, как делает ей лечебный массаж. Вдруг он сжимал ее груди, вытягивал ее руки над ее головой, задирал подол ночной рубашки, его колено раздвигало ее ноги, он просовывал руки под ее ягодицы и приподнимал ее к себе. Он уже расстегнул ремень, брюки, когда толпа людей — сестры, коллеги-врачи, фрау Паппенгейм — ворвалась в комнату!
Он вжался в постель, опустошенный и поверженный. Зачем он так издевается над собой? Снова и снова он поддавался беспокойным мыслям. Евреям было о чем беспокоиться: усиление антисемитских настроений, положившее конец его университетской карьере; появление новой партии Шоненера, Национальной Ассоциации Германии; злобные антисемитские выступления на собрании Австрийского Союза Реформаторов, подстрекающие гильдии ремесленников устраивать нападения на евреев — евреев в мире финансов, евреев в прессе, евреев на железных дорогах, евреев в театре. Только на этой неделе Шоненер потребовал усиления старых законодательных ограничений на жизнь евреев, чем вызвал вспышки бунта по всему городу. Брейер знал, что ситуация будет только ухудшаться. Эта волна уже накрыла университет. Студенты недавно заявили, что, так как евреи были рождены «неблагородными», им не позволено с этих пор получать сатисфакцию за оскорбление на дуэли. Брани в адрес врачей-евреев пока слышно не было, но это всего лишь дело времени.
Он слышал тихое похрапывание Матильды. Вот лежала его самая большая проблема! Она посвятила свою жизнь ему. Она любила его, она была матерью его детей. Приданое, полученное за нее от семьи Олтманов, сделало его богатым человеком. Да, она была зла на Берту, но кто мог винить ее за это? Она имела полное право злиться.
Он снова взглянул на нее. Когда он брал ее в жены, она была самой красивой женщиной, которую он когда-либо видел, — и она до сих пор оставалась такой. Она была красивее императрицы, Берты и даже Лу Саломе. Не было в Вене такого мужчины, кто не завидовал бы ему. Почему же тогда он не мог прикасаться к ней, не мог целовать ее? Почему ее открытый рот пугал его? Откуда бралось это пугающее желание вырваться из ее объятий? Потому что она вызывала в нем отвращение?
Он смотрел на нее в темноте. Ее мягкие губы, изящно очерченные скулы, шелковистая кожа. Он представлял себе, как это лицо стареет, покрывается морщинами, кожа превращается в жесткую чешую, которая отпадает, открывая желтовато-белый череп. Он смотрел на ее груди, покоящиеся на ребрах, на грудной клетке. И вдруг вспомнил, как однажды, гуляя по растерзанному ветром пляжу, наткнулся на труп огромной рыбины; один бок ее почти разложился, обнаженные белоснежные ребра ухмылялись ему.
