Валерий Ильин - Археология детства
Вопросы, вопросы… По-моему, их хватит не на один роман. И ответы вопреки тому, что декларировал Лев Толстой об одинаковости семейного счастья, в каждом таком романе будут разные.
Между тем почему-то никому не приходит в голову просто для разнообразия написать хотя бы захудалый рассказ о жизни семьи счастливой. Может быть, все дело в законах драматургии и счастье действительно всегда банально — одинаково? Может быть, это просто неинтересно?
Рискну предположить, что писатели не желают (а может быть, и не могут) писать романы о счастливых семьях по крайней мере по трем причинам. Во-первых, им не так-то легко найти в реальной жизни повод для вдохновения. Подумайте: много ли вы знаете по-настоящему счастливых семей?
Вторая причина вытекает из первой. Коль скоро (не буду кокетничать и прямо об этом скажу) несчастливых семей и, как следствие, несчастливых людей на этом свете гораздо больше, чем счастливых, обращаться к их чувствам и переживаниям, очевидно, выгодно с точки зрения популярности. (Как психолог и в каком-то смысле писатель утверждаю: каждому, кто берется за перо, не безразлично, “как его слово отзовется”).
В-третьих, любой, даже самый великий автор — такой же человек, как большинство из нас. То есть выросший, скорее всего, в семье несчастливой. Между тем создаваемые им миры и герои есть отражение его личностного восприятия мира. Его чувств, иллюзий, фантазий. В каком-то смысле слепок его жизни, его семьи. Или, говоря языком психологии, его личностные проекции. И это замечательно. В противном случае вместо “Илиады” и “Одиссеи” мы, весьма вероятно, имели бы трактат Гомера о коллективном бессознательном, а вместо “Анны Карениной” — сценарный анализ ее родительской семьи. Однако побочный эффект такого положения дел проявляется в уже отмеченном мною засилии семейных несчастий в литературе.
Однако при ближайшем рассмотрении все истории о семьях несчастливых, опять-таки вопреки Льву Николаевичу, при всем многообразии исторических эпох, фактологии, литературных стилей, оказываются в общем-то похожи, если не сказать банальны.
Как правило, все сводится к известному треугольнику: красивая женщина — несчастная или считающая себя несчастной в браке, супруг, по-своему к ней сильно привязанный, герой-любовник. В зависимости от конкретного произведения каждая из этих типичных ролей может нести самую разную эмоциональную и нравственную нагрузку. Так, образ героини варьируется от инфантильной жертвы несчастных обстоятельств (донна Анна в “Маленьких трагедиях” Пушкина) до бесстыдной и меркантильной хищницы (леди Винтер в “Трех мушкетерах”). В качестве обманутого супруга встречаются и безукоризненно порядочные, искренне любящие мужчины (боярин Морозов в “Князе Серебряном” А.К. Толстого) и бесчестные проходимцы (сэр Персиваль Глайд в “Женщине в белом” У. Коллинза). Герой-любовник с одинаковым успехом бывает и рыцарем без страха и упрека (тот же князь Серебряный), и бесстыдным и безответственным эксплуататором женских чувств и слабостей, каковым, в сущности, является Вронский в той же “Анне Карениной”.
Картина, естественно, дополняется другими участниками представления — завистниками, недоброжелателями, сводниками, моралистами и т.п.
Но смысл всего крутится вокруг исполнителей базовых ролей. Отношения же последних, при всей разнице антуража и человеческих качеств, сводятся к стандартному “танцу”. Каждый движется по замкнутому кругу, выступая то в роли насильника, то в роли жертвы, то в роли спасителя. Часто персонажи проходят такой круг несколько раз. При этом они всегда получают определенный психологический и социальный выигрыш: герой-любовник — подтверждение (явное или опосредованное) статуса “избранника судьбы” и, как следствие, повышение собственной значимости, подкрепляемое реакцией окружающих — восхищением, завистью, ревностью и т.п. Женщина же убеждается в том, что она — “прекрасная принцесса, плененная драконом”. Причем, если первая часть данного вывода представляет бесспорную ценность, наверное, для любой дамы по причинам вполне очевидным, то и вторая его половинка, не столь, быть может, привлекательная на неискушенный взгляд, влечет за собой определенные бонусы: постоянный (пусть даже и не вполне здоровый) интерес общества, право на сочувствие и внимание, а главное — служит отличной приманкой для героев самого широкого диапазона бесстрашия и безупречности, готовых, по законам жанра, прийти на помощь несчастной жертве чудовища. Само же “чудовище”, сиречь обманутый супруг, также получает свою долю “сокровищ”, а именно: моральное оправдание практически любого своего поведения по отношению к жене и детям, плюс все то же сочувствие и внимание — по крайней мере части социального окружения. (Для всех перечисленных базовых ролей возможны любые иные варианты выигрыша, в том числе и сугубо материального порядка.)
С другой стороны, все в этом мире имеет свою цену. И за полученное удовольствие приходится платить. Поэтому любая история о несчастной семье кончается либо фарсом, как, скажем, в семействе Лоханкиных из “Золотого теленка” И. Ильфа и Е. Петрова, либо трагедией, как в произведении графа Л.Н. Толстого.
При этом все взрослые люди — участники несчастливого действа взяли у жизни кредит счастья (как они его понимали) и расплатились по своим долгам. В конце концов, это их право.
Но в истории семьи Карениных, как и во многих других подобных историях, даже если они оканчиваются не столь ужасно, есть “один, который не стрелял…” Я имею в виду семилетнего Сережу — сына Карениных. Он единственный во всей этой истории, кто по-настоящему вызывает сочувствие — во всяком случае, у меня. Как и миллионы других детей, выросших или растущих сегодня в несчастливых семьях, Сережа ничего не выиграл, он только потерял. Он — реальная жертва. Взрослые втянули его в свои игры, сделали заложником своих отношений, мифов, иллюзий, не спрашивая его согласия и даже, по большому счету, не думая о нем. Его вынудили платить по чужим счетам. Платить страшную цену. Впрочем, еще более страшную расплату персонажи “Анны Карениной” уготовили другому ребенку, о котором, каюсь, чуть было не забыл. Если Сереже Каренину предстоит нелегкая жизнь без матери, в эпицентре нездорового интереса соседей, под прессом отцовского деспотизма, многократно усиленного переносом на сына отношения к родившей его женщине, то ребенка, которым забеременела Анна от Вронского, лишили даже такой жизни. Его, еще не родившегося, в буквальном смысле швырнули под поезд.
Я не знаю, состоит ли в этом самая страшная несправедливость нашего мира или же, наоборот, в этом заключена какая-то высшая, сверхчеловеческая правда, но детям не дано выбирать свою судьбу. Их судьба определяется в семье. Семья для ребенка — это некий дар свыше. Это даже не лотерея. Это предопределение, изменить которое он (по крайней мере до тех пор, пока не вырастет и не обретет какую-то меру самостоятельности) не в силах.
Впрочем, очень многие люди не в силах изменить это предопределение на протяжении всей своей жизни. Став взрослыми, они создают собственную семью “по образу и подобию” той, в которой родились и выросли. Они передают предопределение своим детям. И беда, если такое предопределение — не благословение доброй феи, а проклятие злой волшебницы…
Каждый психотерапевт, даже если он не работает с семьями, может засвидетельствовать: первопричина насилия, самоубийств, наркомании, пьянства, разрушенной карьеры, неудачной семейной жизни, душевных расстройств и, наконец, даже многих соматических заболеваний кроется в таком “проклятии”, полученном в детстве.
Воистину: “Мир не только строится в детской, но и разрушается из нее; здесь прокладываются не только пути спасения, но и пути погибели”1.
Не случайно И.А. Ильин, являющийся, по-моему, одним из самых тонких и глубоких исследователей этой проблемы, сравнивал семью со своеобразной живой “лабораторией человеческих судеб”. При этом он отмечал, что “…в лаборатории обычно знают, что делают, и действуют целесообразно, а в семье обычно не знают, что делают, и действуют, как придется”2.
Добавлю от себя, что как в лаборатории, так и в семье все происходит в соответствии с определенными закономерностями, механизм которых действует и оказывает влияние на происходящее вне зависимости от участников процесса. Их можно знать или не знать, считаться с ними или нет, но они так или иначе влияют на результат.
Исследователи, проводящие научный эксперимент, как правило, с такими закономерностями знакомы и в своей деятельности их учитывают. Действующие лица в “лаборатории человеческих судеб” очень часто по самым разным причинам эти закономерности либо игнорируют, либо вовсе о них не подозревают.
Кроме того, в науке лабораторный эксперимент потому и называется “лабораторным”, что он проводится в специальных условиях, позволяющих минимизировать реальные потери в случае неудовлетворительного результата или, не дай Бог, катастрофы. Даже при проведении так называемых полевых испытаний предусматриваются специальные меры безопасности. Скажем, новый самолет поднимает в воздух экипаж, состоящий не просто из опытных летчиков, а из испытателей — людей, специально подготовленных для действий в экстремальных ситуациях, осознающих степень риска и тяжесть возможных последствий.
