Арнхильд Лаувенг - Завтра я всегда была львом
В средних классах мне отчасти тоже пришлось испытать нечто в этом роде. То у меня вдруг в волосах оказывалась жевательная резинка, то компания школьников уходила, стоило мне только войти в помещение, другие отодвигались от меня или громко смеялись надо мной. Коллективные задания, которые нужно было выполнять, работая в группе, были для меня кошмаром, и переменки я часто простаивала в одиночестве. Это началось давно и продолжалось долгое время, но постепенно я начала замечать, что все чаще остаюсь одна и что мое внешнее одиночество начинает проникать мне в душу. Что-то такое случилось в моей жизни, после чего мое одиночество изменилось: теперь я была одинока не только потому, что не с кем было общаться, а потому что общению мешал поднявшийся туман, и одиночество стало частью меня самой.
В школе я продолжала получать хорошие отметки. Я встречалась с лучшей подружкой, ходила в кино, подрабатывала бэби-ситтером1, рисовала, занималась живописью и слушала музыку. Я улыбалась, строила планы на будущее. Но при этом я стала чаще гулять по вечерам, долго бродила, погруженная в мысли обо всем и ни о чем, иногда уходя далеко от дома, и порой почти начисто забывала, где же в это время бродила. Я часто думала о смерти, в разгар лета залезала на гору с трамплином и воображала себе, как бы я полетела с вершины и приземлилась бы в другом месте, где-нибудь там, откуда уже не возвращаются обратно. Кажется, чуть ли не в каждом сочинении, которое приходилось писать в средней школе, за исключением разве что конкретных фактографических заданий, я кого-нибудь убивала. Впрочем, даже задания на конкретную тему получались у меня очень мрачными. Я стала еще молчаливее и много слушала музыку. Я много читала, зачастую очень тоскливые и тяжелые книги, наверное, слишком тяжелые для четырнадцатилетней девочки. «Лужайка для отбеливания холстов» и «Птицы» Терье Весоса2, Кафка и Достоевский. Я стала страшно взрослой и страшно ребячливой, и сама не могла понять, кто же я на самом деле. В девятом классе я попросила себе в подарок на рождество учебник латинского языка и пупса. Мои мысли все больше и больше запутывались, я увлеклась писанием дневника и много копалась в себе.
Взятые по отдельности, все эти особенности не представляют собой ничего такого уж необычного. Я переживала подростковый возраст, а тинейджеры, как правило, отличаются перепадами настроения. Они мучаются оттого, что отчасти остаются детьми, отчасти уже стали взрослыми, так что самокопание и резкие перепады настроения для них вообще нормальное явление, которое не должно быть поводом для тревоги. Как мне видится уже задним числом, самым отчетливым тревожным сигналом у меня был распад ощущения идентичности, уверенности в том, что я - это я.
Я все больше теряла ощущение своего реального существования, я уже не могла сказать, существую ли я на самом деле или я - выдуманный кем-то персонаж из книги. Я уже не могла с уверенностью сказать, кто управляет моими мыслями и поступками, сама ли я это делаю или кто-то другой. А вдруг это какой-то «автор>? Я потеряла уверенность в том, есть ли я на самом деле, потому что вокруг осталась только страшная серая пустота. В своем дневнике я стала заменять слово «я» на «она», а скоро и мысленно стала думать о себе в третьем лице: «Она перешла через дорогу, направляясь в школу. Ей было страшно тоскливо, и она подумала, что, наверное, скоро умрет >. А где-то там, в глубине, у меня засел вопрос, кто же эта самая «она> - я это или уже не я, и ответом было, что так не может быть, потому что «она» такая печальная, а я... я вообще никакая. Серая и только.
Примерно в это время я поняла, что мне нужна помощь. Я ужасно долго боялась, но однажды, оставшись в классе одна с заданием по норвежскому языку, набралась храбрости и спустилась в кабинет медсестры. Она была ласковая и приветливая, но я почувствовала, что у меня не получается объяснить ей, в чем дело. Сестра спросила, хорошо ли я питаюсь, а с этим у меня все было в порядке. Она спросила, не боюсь ли я потолстеть и не боюсь ли ездить в автобусе, но такими страхами я не страдала. Меня пугали другие мысли: существую ли я на самом деле и принадлежат ли мне мои мысли, а об этом она меня не спросила. Я сказала ей, что все вокруг кажется мне серым и что мне не хочется жить. Тогда она направила меня к школьному психологу.
Мне было страшно и стыдно, и ни с кем не хотелось об этом говорить. Встреча была назначена в зимние каникулы, и школа, к счастью, была закрыта.
Я сказала дома, что иду погулять, а сама спряталась на кладбище около школы, поджидая, когда придет психолог. Хотя я и боялась, но действительно собиралась с ним поговорить, так как понимала, что блуждаю в тумане и мне нужна чья-то помощь. Но я не знала, как о ней попросить и как объяснить, что со мной происходит, потому что туман к этому времени настолько сгустился, что мне стало трудно общаться с людьми. Я сказала психологу, что у меня в голове все путается, а он ответил, что так бывает у всех подростков. Я сказала, что у меня такое чувство, как будто кто-то другой управляет моими мыслями и поступками, на что в ответ он нарисовал мне фрейдистские круги, означающие «я», «оно> и «сверх-я>.
Я ничего в них не поняла, но зато ясно почувствовала: он тоже не понял, что я пытаюсь ему объяснить. Следующая встреча с психологом совпала по времени с экзаменом. Я сбегала в кабинет медсестры и сказала ей, что мне некогда пойти на прием и к тому же это теперь уже не нужно, потому что я чувствую себя гораздо лучше. Это была откровенная ложь, но туман уже настолько сгустился, что мне становилось все труднее разумно рассуждать и еще труднее выражать эти мысли, так что легче было солгать. Я знала, что ни за что не сумею описать, что со мной происходит на самом деле. Поэтому я сказала, что все у меня хорошо, и решила выкручиваться сама, как сумею.
Как ни странно, с учебой все по-прежнему было хорошо. В моих трагических сочинениях все было написано правильно, и с точными науками все обстояло благополучно. Даты, соцветия, войны и химические формулы прочно хранились у меня в памяти. Это были простые и устойчивые вехи в мире нарастающего хаоса, так что с ними у меня не возникало проблем. Бесчувственные и неизменные, они оставались такими, как есть, не поддаваясь влиянию моего хаоса, их нужно было только вызубрить и дело с концом. Я ходила на прогулки, присматривала за детьми, учила уроки и сдавала экзамены, и никто не подозревал, что я блуждаю в непроходимых дебрях и с каждым днем все дальше удаляюсь от дома. Между тем так оно и было.
И вот я перешла в старшие классы. Поначалу все шло хорошо. Я попала в хороший класс, кого-то из одноклассников я знала уже раньше, но большинство было новенькими, и я обнаружила, что люди бывают приветливыми, что я могу приобрести новых друзей, и что с ними мне может быть хорошо и весело. Я устроилась подрабатывать после школьных занятий продавщицей шоколада в одном кинотеатре в центре города. И хотя ездить было далековато, работа мне нравилась, и отношения с коллегами складывались прекрасно. Все у меня складывалось хорошо. Очень хорошо. Слишком хорошо. Потому что мир выглядел не таким, как прежде, и не таким, каким я ожидала его увидеть, а когда все стало так хорошо, я с удвоенной остротой почувствовала, как плохо и как одиноко мне было до сих пор.
В душе по-прежнему жила тоска, и всякий раз, как я улыбалась вместе со всеми, тоска просыпалась, напоминая мне, что жизнь совсем не так легка и радостна, не так добра, как кажется, что в действительности она полна страдания, одиночества и тоски. И тогда мне становилось еще более одиноко, чем прежде. Кроме того, привыкнув к постоянной травле, мне было непривычно и трудно перестраиваться на доброжелательное отношение окружающих. Допустив мысль о том, что люди доброжелательны, что доброжелательное отношение вообще не представляет собой чего-то исключительного, мне пришлось бы впустить в душу горькие переживания, связанные с прошлым опытом. Этого я испугалась. И серый туман сгустился еще больше. Я все яснее видела, что роль тихой, доброй и прилежной девочки мне не удается. Мне хотелось бежать от себя, и я начала рисовать ярких, огненно-красных огнедышащих драконов. Это были драконы, пышущие энергией и жизненной силой, то есть у них было все то, чего не было у меня. Я же была сплошь серой.
Еще во время моей учебы в средней школе с моими чувственными восприятиями начали происходить изменения. Это изменения происходили тоже постепенно и как бы украдкой, поначалу я сама ничего не замечала, хотя порой, особенно, при сильной усталости, мне казалось, что звуки становятся какими-то необычными. Они становились то слишком громкими, то слишком тихими, или просто какими-то странными. Теперь с этим становилось все хуже. Обыкновенно ведь звуки подчиняются определенному порядку: одни бывают громкими, другие тихими, одни из них бывают более важными, другие менее важными, а тут многие из этих правил стали размытыми. Случалось так, что, идя по улице и разговаривая с кем-то, я вдруг замечала, что не могу разобрать, что мне говорят, потому что звук моих шагов по асфальту заглушает слова моего собеседника. Звон в ушах иногда превращался в такой громкий и грозный шум, что отзывался настоящей физической болью, а иногда я не могла с уверенностью понять, что же я слышу - простой звон в ушах или чьи-то слова.
