Игорь Кон - В поисках себя. Личность и её самосознание
Кроме того, личные местоимения выражают не только наше собственное положение и отношение к другим участникам беседы, но являются еще как бы крохотным зеркалом, в котором отражается система общественных отношений [8]. Их семантика и история всегда поучительны.
Так, русское возвратное местоимение “сам” указывает на лицо, которое представляет производителя действия. Местоимения типа “сам” называются возвратно-определительными или возвратно-усилительными, так как они не просто отсылают к определенному лицу или предмету, но как бы уточняют его, подчеркивают его тождественность. Хотя сами по себе они не содержат какой-либо конкретной, содержательной информации, большинство слов, послуживших в разных языках основой для их образования, – это существительные со значениями типа “душа”, “голова”, “тело”, “человек”, “грудь”, “лицо”, “сердце”. Русское “сам” (и родственные ему местоимения в других славянских языках) имеет славянский корень со значением “отдельный”, “одинокий”, близкий к древнеиндийскому samas (“ровный”, “одинаковый”) и латинскому similis (“подобный”). Все эти слова восходят к индоевропейскому корню sem (“один”) [9].
Возвратно-определительные местоимения, возникнув на основе существительных, входят затем в виде приставок или суффиксов в состав множества новых слов, а в некоторых языках образуют самостоятельное существительное. Таково, например, английское the self – “самость”, получившее распространение и в научной речи. В русском языке существительное “самость”, которое В. Даль определял как “одноличность”, “подлинность”, широкого распространения не получило, и английское the self большей частью переводится словом “Я”, что, как справедливо замечает В.М.Лейбин, не совсем точно [10]. Так же обстоит дело и в немецком языке. Существительное das Selbsl сформировалось здесь по английскому образцу в XVII в., но общеупотребительным не стало. В немецкой литературе чаще употребляется слово das Ich – “я” или его производное Ichheit – “яйность”, встречающееся у Фихте, Гегеля и Хайдеггера. Во французском языке однозначного эквивалента “самости” нет вовсе; это значение передается местоимениями moi – “я, мне, меня” или soi – “сам, себя, себе”, в зависимости от грамматической конструкции предложения.
Даже поверхностное изучение личных и возвратных местоимений показывает, что, несмотря на их широкую вариабельность, в разных языках существует целый ряд психолингвистических универсалий. “Я” всегда подразумевает лицо, то есть субъект; нечто уникальное, первичное; связанное с душой или каким-то субстанциальным носителем активности, которое, однако, обретает реальность бытия только в общении с каким-то другим лицом, с “ты”.
Выражение “я сам” кажется просто утверждением тождественности: “Я=Я”. Но когда оно впервые звучит в устах ребенка, оно выражает самоутверждение, претензию на самостоятельность. “Я” всегда подразумевает выделение, противопоставление себя чему-то или кому-то другому (“Я=не-Я”, “Я-Другой”, “Я-Ты”, “Я-Мы”, “Я-Мое”, “Я-Я”) и приобретает определенный смысл лишь в контексте этого отношения. Чем абстрактнее полюс, которому противопоставляется “Я”, тем меньше конкретности в нем самом. Оппозиция “Я – не-Я” не содержит ничего, кроме утверждения своего отличия, выделения из окружающего мира. Рассмотрение “Я” в контексте отношений с другими лицами содержит уже целый комплекс значений. “Я – Другой” предполагает не только различение, но и потенциальное взаимодействие. “Я-Мы” выражает принадлежность, соучастие в какой-то общности; “Я-Мое” – отношение целого к части или субъекта к объекту; “Я-Ты” – обращение, коммуникацию с другим “Я”; “Я-Я” – автокоммуникацию, внутренний диалог с самим собой. Вне содержательного контекста слово “Я” просто не имеет смысла.
Метафоры и парадигмы
Понятия, как и индивидуумы, имеют свои истории и, подобно людям, не способны противостоять натиску времени.
Тем не менее, они, как и люди, сохраняют ностальгию по сценам своего детства.
С.Киркегор
Проблема “самости” – один из аспектов вопроса о сущности человека. Но охватывает она, по сути дела, многие вопросы подразумевая родовую специфику человека, его отличие от животных; онтологическое тождество индивида (остается ли он тем же самым в изменяющихся условиях и на протяжении жизни); феномен самосознания и его отношение к сознанию и деятельности или, наконец, границы индивидуальной активности (что реально человек может осуществить и чем обусловливается, мотивируется и подтверждается правомерность его выбора). Хотя все эти вопросы взаимосвязаны, их соотношение и значимость в разных философских концепциях далеко не одинаковы.
Для Декарта проблема “Я” – прежде всего проблема самопознания. Не случайно “Рассуждение о методе” написано от первого лица и открывается интеллектуальной автобиографией автора, который утверждает свое право “судить по себе обо всех других” [11]. Однако в дальнейшем характеристика эмпирического, индивидуального “Я” сменяется анализом познающего субъекта вообще.
На вопрос “что же я такое?” Декарт отвечает: “Мыслящая вещь”. Мышление, по Декарту, не чистый абстрактно-логический процесс. Мыслящая вещь – это “вещь, которая сомневается, понимает, утверждает, отрицает, желает, не желает, представляет и чувствует” [12]. Что же побуждает индивида задумываться о природе собственного “Я” и считать его особой духовной субстанцией?
Если Декарт считает идею “Я” врожденной, то английские сенсуалисты усматривают здесь проблему. Локк, рассматривая понятие личности, не случайно начинает с вопроса, почему “разумное мыслящее существо” “может рассматривать себя, как себя, как то же самое мыслящее существо, в разное время и в различных местах” [13]. Человек, рассуждает Локк, может утратить какую-то часть своего тела, изменить род занятий, быть трезвым или пьяным, тем не менее он упорно считает себя одной и той же личностью. Правомерно ли это? Да, отвечает Локк, потому что при всех этих изменениях сохраняется преемственность и единство его сознания. Следовательно, “Я” зависит от сознания. “Я” есть та сознающая мыслящая сущность (безразлично, из какой она состоит субстанции, духовной или материальной, простой или сложной), которая чувствует или сознает удовольствие и страдание, способна быть счастливой или несчастной и настолько заинтересована собою, насколько это сознание простирается [14].
Но “заинтересованность собой” предполагает уже не просто сознание, а самосознание. Отсюда – проблема происхождения “идеи Я”, причем не в абстрактно-гносеологическом, а в психологическом смысле. Коль скоро все идеи приходят от ощущения или рефлексии, осознание человеком своего существования интуитивно, ибо нет ничего достовернее собственного существования. Но это сходное с ощущениями “внутреннее чувство”, чтобы стать фактом сознания, само должно быть осмыслено, рефлексировано. Декарт считал, что душа, в силу своей нематериальности, “более легко познаваема, чем тело” [15]. Локк, напротив, утверждает, что рефлексивные идеи производны от жизненного опыта; только достигнув зрелого возраста и накопив знания о внешнем мире, люди начинают размышлять “серьезно о том, что происходит внутри их; а некоторые вообще почти никогда не размышляют” [16].
С позиций сенсуализма субстанциальное тождество личности принципиально непостижимо, его приходится принимать на веру. “…В философии, – писал Юм, – нет вопроса более темного, чем вопрос о тождестве и природе того объединяющего принципа, который составляет личность (person). Мы не только не можем выяснить этот вопрос при помощи одних наших чувств, но, напротив, должны прибегнуть к самой глубокой метафизике, чтобы дать на него удовлетворительный ответ, а в повседневной жизни эти идеи о нашем я и о личности, очевидно, никогда не бывают особенно точными и определенными” [17]. По Юму, тождество, приписываемое человеческому уму, и “субстанциальное Я” только фикции воображения: “…все тонкие и ухищренные вопросы, касающиеся личного тождества, никогда не могут быть решены и должны рассматриваться скорее как грамматические, нежели как философские проблемы” [18].
Но если личность не имеет внутреннего, субстанциального тождества, не может быть и устойчивого понятия самости, образа “Я”. “…Когда я самым интимным образом вникаю в нечто, именуемое мной своим я, – писал Юм, – я всегда наталкиваюсь на то или иное единичное восприятие тепла или холода, света или тени, любви или ненависти, страдания или наслаждения. Я никак не могу уловить свое я как нечто существующее помимо восприятий и никак не могу подметить ничего, кроме какого-либо восприятия” [19]. Пессимистичность подобного вывода не мог не ощутить сам Юм, признавшийся, что его “приводит в ужас и смущение то безнадежное одиночество”, на которое обрекает его философская система [20]. Но выхода из тупика он не видел.
