Способы думать. История и общество, дискурс и концепт - Андрей Владимирович Курпатов
***
Присяга. В воинской присяге СССР, если кто помнит, были такие слова: «Я всегда готов по приказу Советского правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик, и, как воин Вооруженных Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами».
Меня, понятное дело, в свете всего происходящего смущала не проблема «крови» и «жизни», а необходимость действовать «по приказу Советского правительства», поскольку, когда мы таскали бетонные блоки по асфальту Исаакиевской площади, то делали это как раз для защиты от танков, которые этим самым правительством и будут присланы…
20-го днём ещё было, конечно, абсолютно непонятно, чья возьмёт, куда повернёт и сколько всё это безобразие продлится, а присяга — вот она, уже тут, на носу! По всей стране Советскому правительству присягнут тысячи ребят, которые тем самым обяжут себя, вот эту свою кровь — да вот за это, прошу прощения, гэкачепэшное правительство! Теперь мне, честно признаюсь, самому сложно представить, насколько я серьёзно ко всему этому относился, но факт остаётся фактом.
Короче говоря, мы с Серёгой написали пламенную петицию — мол, надо любыми средствами остановить предстающую присягу молодых бойцов на верность СССР, ибо единственная теперь наша надежда — Россия и Ельцин. В Вооружённых Силах на тот момент было, я думаю, под 2 миллиона эту присягу уже принявших, а министр обороны — член ГКЧП, но вот выступили же, втемяшилось в голову! Мне сейчас смешно, честное слово! Действительно, пишу и смеюсь, но тогда это была какая-то высшая точка и драматичность момента.
Короче говоря, в ночь с 20-го на 21-го мы вошли в здание Ленсовета. Я так примерно представлял себе до этого революционный Смольный: какая-то невнятная масса людей, все бегают, что-то друг другу кричат, хлопают двери, звонят телефоны… И мы такие двое из ларца, в матросских робах и с петицией! Мне шестнадцать, Петрачко-ву — семнадцать. Революционные матросы, честное слово! Журнал «Фитиль».
После долгих блужданий по зданию и попыток узнать «кто же отвечает здесь за связи с армией» нас отослали к какому-то человеку. Ни лица, ни фамилии его я, конечно, не помню. Может, зря. Но до того ли было! Среднего роста, неяркий, немногословный. Посмотрел нашу бумагу, кивнул головой и был таков…
В эту ночь, как известно, всё и решилось. Победа, как говорится, была за нами! Так что всё в порядке, и зря мы беспокоились. Курс наш приехал из лагеря в роту, у нас всё готово — начищено-вымыто, а воспоминаний сколько, с ума сойти! Счастье!
Впрочем, наше с Петрачковым счастье, как оказалось, было не в этом… Родились мы с ним в рубашках, потому что о самом главном, не сговариваясь, никому почему-то решили не рассказывать.
Присяга вдруг откладывается. И ещё на день. Потом ещё. На пятый день нас водворяют обратно в лагерь — это вместо присяги-то, вместо занятий! Учебный год начался, а мы — в поля!
***
Два осенних месяца, которые мы провели в этих неотапливаемых, холодных летних бараках, вспоминаются мною сейчас с непередаваемым, прямо скажем, хтоническим ужасом. Ещё и продовольствие отрубили — началось уже. Так что мы кормились прямо на колхозных полях, которые и убирали, — морковь, турнепс, капуста. Жуть.
Присягу отменили по всей стране. Причины неизвестны. Когда дадут команду — непонятно. И конечно, шанс, что это наша бумазюка вызвала такой системный эффект, — ничтожен. Но если бы узнали мои товарищи — голодные и холодные — о том, что к этому чудовищному злодеянию и насилию над молодыми организмами причастны мы с Петрачковым — хоть самую малость, — думаю, не писать бы мне сейчас эти тексты…
Через день политзанятия, на которых, прямо скажем, контрреволюционным образом настроенный замначальника факультета по политработе, капитан первого ранга (фамилии, кстати, тоже не помню) вещает нам о том, как велик и могуч Советский Союз, как крепка его армия и как танки его быстры, а вся эта, с позволения сказать, демократия, чушь и мразь, пытающаяся его развалить, недостойна жизни.
***
Поздний октябрь 1991 года, плац на заднем дворе в парке штаба Военномедицинской академии, мы стоим промёрзшим до мозга костей строем. Присягу решили-таки у нас принять.
Один за другим выходят мои однокурсники перед шеренгами боевых товарищей и, держа в руках папочку, монотонно бубнят: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…» Над ухом у них нависает тот самый капитан первого ранга, фамилии которого я не помню, и буквально впитывает в себя всеми своими коммунистическими фибрами слова этой священной клятвы…
Скоро и мне идти — также предстоит отмаршировать (для меня не проблема — как-никак три военных парада за спиной), занять позицию и поклясться. Только вот как?.. Ведь нету уже того Союза… Нам, понятно, не говорят, но где-то я прочёл, что должны уже были подписать наши руководители какой-то новый договор, и теперь Союз уже не тот — не Социалистических, а Суверенных республик! Одно слово, кажется, и на ту же букву, а какая невероятная дистанция между ними, в три бесконечные ночи — ужаса, подвига и ликования.
А в папочке с текстом присяги — «СССР», набор букв — как понимаешь, так и прочти. Только вот капитан первого ранга стоит у тебя над ухом, нависает своей тучной громадиной…
«Курсант Курпатов!»
Выхожу из строя, марширую до стола, где лежит эта самая красная папочка. И расстояние это — метров в десять — кажется мне огромным, как Вселенная от края до края. Докладываю капитану первого ранга, фамилии которого не помню, что вот, мол, курсант Курпатов прибыл для принятия воинской присяги. Поворачиваюсь к строю своих товарищей с открытой папочкой, одним глазом пробегаю постройкам — «СССР», только аббревиатура, без расшифровки…
И дальше, смотря куда-то в неизвестность перед собой, по памяти: «Я, гражданин Союза Советских Суверенных Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь…»
Дует промозглый ветер, летят пожелтевшие листья, и нервно тянутся
