Джозеф Рейнгольд - Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти

Мазохизм. Мазохизм как установка по отношению к смерти есть часть мазохизма как установки по отношению к жизни. Для человека это основной способ реагирования на садизм других людей и свой собственный вызывающий садизм у других. Покорность, особенно с дополнительными значениями любви и сексуальности, гораздо больше присуща женщинам, чем мужчинам, как в жизни, так и в фантазиях о смерти.

Зависть к живым и досада. Хотя зависть к тем, кто продолжит существование после чьей-то смерти, и досада при мысли, что они смогут получить от нее какую-то выгоду, не являются установками в полном понимании этого слова, они могут очень сильно окрасить реакцию на умирание. Даже у детей доподросткового возраста, как обнаружил Caprio (246), «чувство зависти к тем, кто остается жить», является превалирующим. Malraux (147) говорит об умирающих людях, «исполненных злобой на своих собратьев, которые увидят следующий рассвет». А что касается мысли о том, что другие станут (или вообразят себе, что стали) богаче после нашей смерти, то Марк Аврелий в своих «Размышлениях» предлагает ее в качестве утешения – весьма сомнительного, на мой взгляд. Может возникнуть чувство удовлетворения от мысли о любой выгоде, которую получат любимые люди. Но может также возникнуть и горькое чувство обиды от мыслей о преимуществах, которые получат враги, которые могут состоять в родственной связи с умирающим человеком.

Отчаяние. К категории отчаяния мы можем отнести несколько установок, все пессимистические или «трагические» установки по отношению к жизни потому, что смерть – это завершение, и все реакции на мысль о собственной смерти, мучительные и полные жалости к себе. Человек может верить в счастливую загробную жизнь и в тоже время быть в отчаянии от приближающейся смерти. Я думаю, что такое пораженчество представляет собой провал защиты от трагических значений смерти.

Стыд и позор. В заключение можно упомянуть установки, которые, возможно, не так часто встречаются, но причиняют сильные страдания, например, стыд и позор. Сэр Thomas Browne говорит в своем труде Religio Medici: «Я не столько боюсь смерти, сколько стыжусь ее. Это позор и бесчестье нашей природы, что одно мгновение может так обезобразить нас, что наши ближайшие друзья, жена и дети будут испуганно и с содроганием смотреть на нас». Это «заставляет меня желать, чтобы пучина вод поглотила меня, и я бы погиб в ней, невидимый и не оплаканный, без любопытствующих глаз». Eissler (9) упоминает позор умирания, ужасное чувство, что ты избран для смерти, в то время как жизнь продолжается. Он рекомендует врачу сделать умирающему пациенту подарок, который символически означает часть жизни врача, и таким образом, позор превращается в умирание вместе.

Мужество. Могу откровенно сказать, что я считаю мужество единственной истинно позитивной установкой. Не мужество существовать вопреки небытию, а мужество совладать с тревогой катастрофической смерти. Это требует смелости вступить в конфронтацию с ее значениями. Религия не дарует истинной смелости; именно ее отсутствие и создает потребность в религии. Утешения философии и увещевания экзистенциалистов являются бесполезными перед лицом подсознательного страха смерти. (Schilder (63) называет заявления философов о смерти «бессмысленными».) В главе 6 я вернусь к тому, в чем заключается значение мужества и как его можно поощрять в психотерапии.

Стоицизм. Является ли стоицизм добродетелью, зависит от того, что именно понимать под этим словом. Если оно обозначает моральную силу духа, то имеет позитивное значение; если же оно обозначает пассивность, фатализм или апатию, то это мазохизм, отчаяние или чистейший самообман. Смирение при затяжном, приносящем боль недуге, или в утомительном преклонном возрасте может быть искренним, но при любых других обстоятельствах вряд ли может считаться позитивной установкой.

Фамильярность по отношению к смерти. Может ли практика существования с постоянными мыслями о кончине быть эффективным способом лишить смерть ее ужасов? Вот какого мнения придерживается Montaigne:

«Концом нашей гонки является смерть. Это необходимый объект нашей цели, который пугает нас, как можно сделать шаг без приступа дрожи? Лекарство, которое использует чернь, – не думать об этом; но из какой тупости происходит их слепота? …. Давайте разоружим ее [смерть], избавим ее от новизны и непривычности, давайте говорить о ней и держаться с ней накоротке, и пусть в наших мыслях она будет самым частым гостем».

Но Спиноза в своей «Этике» говорит «Свободный человек меньше всего думает о смерти; и мудрость заключается в размышлениях не о смерти, а о жизни». В реальности, как раздумья о смерти, так и игнорирование ее в своих мыслях, имеют мало отношения к свободе или мудрости. Исключение смерти из мыслей является ее отрицанием, в то время как задержка на ней – противофобией. Montaigne позднее сам осознал бесполезность озабоченности и советовал, что бы «жизнь не была потревожена беспокойством о смерти». Любой из этих путей является не установкой, а симптомом страха смерти.

Героизм. Желание принять геройскую смерть является позитивным мотивом. Исторически, смерть в битве считается благородной, а к мученической смерти относятся с благоговением. Насколько более желанной является жертвенная гибель за благородное дело, чем смерть от дряхлости или в автокатастрофе! Героическая смерть превращает необходимость в выбор, придает смысл бессмысленному событию и дарует бессмертие в глазах общества. Также может присутствовать скрытый мотив, например, такой, как противофобия или эксгибиционизм, и смерть только происходит при героических обстоятельствах, тогда как установка совсем другая. Возможно, мы меньше бы боялись смерти, если бы были уверены, что смерть наша вызовет восхищение, и мы не будем выглядеть жалкими и беспомощными перед лицом неизбежного рока. Смерть, имеющая цель, преодолевает угрозы катастрофической гибели.

Творческая жизнь. Противоположностью пессимистической установке по отношению к жизни является то, что можно назвать установкой творчества. Обе берут начало в тревоге перед смертью; но только одна из них является пораженческой, в то время как другая – утверждающая. (Я не имею в виду, что творческая деятельность есть ничто иное, как ответ на смерть.) Согласно описанию Choron (28), креативная установка состоит не в том, чтобы использовать дарованную жизнь для псевдо-эпикурейского погружения в чувственные удовольствия, а в том, чтобы жить полной жизнью. Он цитирует Гете, который верил в то, что для деятельного человека смерть теряет свой пугающий аспект, и что осознание своей смертности не оказывает парализующее воздействие на человека, а, наоборот, стимулирует его. Мы можем усомниться в том, насколько эффективной является творческая жизнь для преодоления тревоги, так как мы знаем, что сам Гете и многие другие исторические личности страдали от «танатофобии»[6]. Подобно религии, продуктивная жизнь может быть мотивирована потребностью избежать тревоги, но она не является лекарством. Даже если бы творческая деятельность в любой форме смягчала бы страх, сравнительно небольшое количество людей способно на нее, а простая активность – напрасна. Коллективное стремление к повышению благосостояния и удовольствиям, а также деятельность ради нее самой, – характеристика культур с высоким уровнем тревоги по отношению к смерти; в восточных культурах можно встретить большее принятие смерти и меньшую агрессивность. Более того, творческие усилия должны поддерживаться постоянно, и период творческого кризиса, ухудшение качества или нетрудоспособность способны привести к отчаянию.

Восхваление смерти. В эту категорию можно отнести романтические чувства – любовь к смерти, гимны, восхваляющие ее, радостное принятие ее, и так далее. Нет необходимости исследовать каждое чувство в отдельности, так как, после того, как мы уберем тот или иной из трех факторов: 1) избавление от страха перед жизнью или отвращение к ней, 2) ожидание рая, или 3) отрицание страха смерти (последний, несомненно, решающий), от первичного мотива почти ничего не останется. Выражаемые установки настолько далеки от единства, настолько нереальны, что могут рассматриваться как реакционные образования. Сами поэты-романтики обнаруживали страх смерти. Шелли (Shelley), который искал смерть (150), сказал «В человеке есть нечто враждебное небытию и смерти», а Китс (Keats), который «был наполовину влюблен в смерть, приносящую покой», также писал: «Когда страшусь, что смерть прервет мой труд … Тогда один на берегу вселенной стою, стою и думаю – и вновь в Ничто уходят Слава и Любовь.» Я не знаю, какая извращенность может заставить человека видеть «высшую красоту в красоте, которую обвиняют». (151) «Смерть и Любовь, подобно сестрам, были до такой степени схожи для поэтов-романтиков, что стали единым двуликим целым, исполненным разложения и грусти, и смертельным в своей красоте, – красоте, у которой чем горше вкус, тем сильнее наслаждение». Но я знаю, что «агония» романтиков неискренна. Я согласен с Сhoron (28), что такие установки отражают неспособность взглянуть в лицо реальности, и та часть реальности, к которой невозможно повернуться лицом, и есть сама смерть. Я также не верю радостному принятию смерти потому, что жизнь вознаграждает (152); жизненные радости (и горести) призывают нас к жизни.