Сергей Юрченко - Я. Философия и психология свободы
Итак, пусть М есть по определению множество всех множеств, которые не являются элементами самих себя. То есть М – это собрание всех «правильных» множеств. Является ли оно само правильным? Если М – правильное множество, но оно не должно быть элементом самого себя. Но тогда оно является элементом М по его определению, т.е. принадлежит себе. Это – несообразно. Следовательно, М не может быть правильным множеством, а значит не может входить в собрание М, т.е. быть элементом самого себя, но тогда оно есть правильное множество. Опять несообразность.
Легко видеть, что этот парадокс замыкается на себя точно так же как змея-абракадабра. Б. Рассел переложил его в популярную версию. Пусть имеется цирюльник, который может брить тех и только тех людей, которые не бреются сами. Может ли этот цирюльник брить самого себя? Если – да, но он не должен это делать. Если – нет, то его статус позволяет ему брить себя. В этом и заключается парадокс нашего языка, которым мы осмысляем, воспринимаем, видим этот Мир-Логос (антропную Вселенную).
Мы все находимся в состоянии этого цирюльника. Мы воспринимаем других людей как посторонних, а затем мы обращаемся на себя и видим еще одного постороннего. Только благодаря этому мы оказываемся способны к нравственной и вообще рациональной оценке собственных поступков. Если бы мы не находились в состоянии непрерывного осознавания себя, мы вообще ничего про себя не знали бы. Очевидно, червь, самосознание которого достигло лишь каких-то зачаточных форм, не способен к достаточному самоотчуждению, чтобы дать себе моральную самооценку. У червя не бывает неврозов и мук совести. А рационализм ему заменяют инстинкты и рефлексы, которые в нас подавляются развитым самосознанием. Червь не знает себя. Будь он при этом хищником, то он мог бы начать есть себя, не делая различия между собой и окружающей средой. Явления такого самоедства нам известны из мира насекомых, когда, например, саранча, движимая инстинктом голода, рефлекторно отгрызает собственные лапы. Все это значит, что не только наша способность к нравственной самооценке, но и наша способность заботиться о себе, уберегая от всех опасностей и совершенствуя свое бытие, полностью заключена в нашем самосознании. Мы – множества, которые не принадлежат самим себе. Кому же мы принадлежим?
Вернемся к парадоксу Рассела и заменим в нем цирюльника на наблюдателя. Пусть имеется наблюдатель, который видит всех, кто не видит самого себя. Тогда он видит всех слепых. Но он не должен видеть самого себя. При этом он не может быть слепым, ибо тогда он вообще ничего не видел бы. Парадокс решается потрясающим образом. В мире, где все слепы, этот Великий Зрячий должен быть невидимкой. А теперь допустим, что все слепые прозрели и стали такими, как мы. Тут-то и начинается древнейшая мистика зеркал. Мы смотрим в зеркало и видим самих себя. Это – абракадабра. Одно-в-одном. Вещь-в-себе. Змея, кусающая свой хвост. Но в зеркале мы видим не нуминозное Я. Мы видим Оно, одно из многих существ, которые окружают нас повсюду. Великий Зрячий остался невидимкой. А перед нами предстает лишь ущербный образ души – осколка Духа. Наше зеркало лжет нам. Лгут все зеркала! Они не показывают нам Я, они показывают нам постороннего. По утрам мы причесываем это Оно, бреем его или наносим макияж. Истинное Я не способно брить себя. Истинное Я не может увидеть себя.
Истинное Я не знает себя. Удивительно то, что даже философы и психологи, профессионально занимающиеся тем, что они называют «сознанием» или «душой», не обнаружили этот логический факт, который озвучивался еще в древних текстах. Эту догадку можно, например, найти в Брихадараньяка-упанишаде (4.5.15), где говорится о процессе, который в наших терминах можно назвать аннигиляцией самосознания в Сознании: «Но когда все для него (самосознания) стало Атманом (Сознанием), то как и кого сможет он видеть, то как и кого сможет он обонять, то как и кого сможет он вкушать, то как и кому сможет он говорить, то как и кого сможет он слышать, то как и о ком сможет он мыслить, то как и кого сможет он касаться, то как и кого сможет он познавать? Как сможет он познать того, благодаря кому он познает все это? Он, этот Атман (Я) есть „Не это и не то“. Он непостижим, ибо не постигается, неразрушим, ибо не разрушается, не прикрепляем, ибо не прикрепляется, не связан, не колеблется, не терпит зла».
Разве не очевидно, что истинное Я в первую очередь не может видеть, обонять, вкушать, говорить, слышать, мыслить, касаться, познавать самого себя? Ведь все эти психические акты превращают Я в Оно и становятся атрибутами самосознания. Только узнав себя, можно видеть, обонять, слышать и касаться себя. Более того. Только узнав самого себя, можно воспринять и нечто отдельное от себя. Лишь услышав себя, можно услышать другого. До той поры Я есть Все. Именно таково состояние младенца. Для новорожденного весь мир есть Я. Он не только не знает других в этом мире, он еще не узнал себя. Ему неизвестно, что у него есть душа. Лишь затем он совершает акт cogito, становясь свидетелем собственного существования. Свои руки и тело он узнает еще позже и сохранит это любопытство к себе в детстве (которое по Фрейду является первичными либидозными проявлениями в форме сексуального нарциссизма). А еще чуть позже он узнает в зеркале свое лицо и свои глаза, устремленные на самого себя.
Кем-то замечено, что двое перед зеркалом не в состоянии сохранить невозмутимость, ибо ощущают некую нелепость и комичность этой раздвоенности. Как уже говорилось, самосознание находится в непрерывном присвоении себе нуминозного Я. У панпсихического Сознания не может быть органов восприятия, и оно смотрит на мир глазами самосознания. Новорожденное в солипсическом тезисе самосознание чувствует себя «очами Божьими». Именно так смотрит младенец на мир, познавая его как свое продолжение, и эта младенческое ощущение собственной трансцендентности остается с человеком на всю жизнь. Ему давно уже известно, что он – лишь один из многих в этом мире, но предощущение единственности сохраняется. Зеркало не показывает ему Я. Оно показывает постороннего, который, тем не менее, есть носитель Сознания. Двое в зеркале вызывают чувство абсурда, ибо не может быть двух Я (двух Богов). Зеркало опять лжет. В этом его дьявольская суть, ибо «дьявол» в первоначальной этимологии означает «лжец». В христианской традиции зеркало становится анти-иконой, которой нет места в храме. Принято считать, что заповедь «Не сотвори себе кумира», категорически запрещающая в иудаизме (и исламе) изображения бога, связана с борьбой против идолов, но в ней содержится также интуитивная догадка, что нуминозное Я невозможно увидеть.
Все живые существа являются носителями Сознания, но лишь человек (и отчасти высшие приматы, дельфины и слоны) эволюционно достиг наиболее отчетливого самосознания. Кошка видит в зеркале лишь другую кошку. Именно поэтому кошка не способна даже осмыслить суицид. Человек способен брить себя. Человек способен и убить себя. Ему ведома его смертность. Он не постиг эту Тайну, но, что оказывается самым главным, он постиг существование этой Тайны, которая кошке безразлична. Зеркало – это самый точный тест на наличие развитого самосознания у существа, узнающего себя в зеркале. Если мы создадим искусственный интеллект и станем утверждать, что он равен нам, то он будет должен пройти простейший для нас тест: узнать себя в зеркале. И для этого ему будет не достаточно иметь видеокамеры и сложные математические программы для распознавания объектов, ибо он не просто должен идентифицировать этот объект, но и узнать в нем самого себя. Все следствия этого узнавания и отличают человека от животного состояния психики: осознание своей смертности, контроль собственного мышления, продуктами которого становятся логика, художественное творчество, социализация, нравственность, религиозность, мистицизм и, наконец, способность к суициду и психозу. Словом, все, что делает человека человеком. Кошка не способна на все это, даже если будет установлено, что ее мозг функционально равен человеческому. Все дело в зеркале. Там – парадокс самосознания.
Самосознание отчужденно от Сознания. Другими словами, Оно есть отрицание нуминозного Я. Смысл всех философских учений, призывающих человека к опрощению, к атараксии, к дзен, заключается именно в этом: в отрицании отрицания. Если самосознание отрицает Сознание, то отрицание самосознания возвращает нас к Сознанию. Быть кошкой проще, чем быть человеком. Быть червем проще, чем быть кошкой. Быть камнем проще, чем быть червем. Двигаясь вниз по эволюционной лестнице, мы возвращаемся не к мертвой материи, мы возвращаемся к анимистическому Сознанию, от которого оторвались дальше всех живых тварей. Мы утратили связь с нуминозным Я, которое позволяет птицам, рыбам и насекомым мигрировать по этому миру без всяких карт, компасов и навигаторов. Как бессмысленная лосось идет на нерест в место своего рождения? Как неразумная пчела находит свой улей? Нам это уже недоступно. Да что пчела! Как цветы на растении оказываются именно того цвета, к которому восприимчив местный вид пчел? И откуда у этих пчел «предпочтения»?
