Искусство счастья. Тайна счастья в шедеврах великих художников - Кристоф Андре
«У молитвы объятого унынием человека нет сил подняться до Бога».
Эмиль СиоранЕсли этот феномен – странный всплеск счастья из глубины несчастья – универсален, то уроки, которые извлекают те, кто это прочувствовал, могут значительно разниться. Великий пессимист и мрачный человек Кертес чуть позже, в том же интервью, быстро поправляет себя: «Но это самое счастье было хуже всех несчастий…» В конечном счете это звучит неубедительно. Конечно, это убогие проявления счастья. Но все-таки это счастье. Оно обладает силой живого, противостоящей тому, что живым не является. Силой травинки, пробивающейся сквозь асфальт. Именно она всегда побеждает: вырастут новые травинки, когда больше не останется ни одного человека, для того чтобы делать асфальт и строить автодороги.
Когда Ван Гог, погруженный в ночь несчастья, смотрит на небо, он находит там причины для радости и для того, чтобы быть счастливым. Причины для надежды, для жизни. Разве мог бы он писать с таким неистовством без этих травинок счастья?
Брызги счастья, возникшие из несчастья, похожи на эхо. Это признак того, что счастье существует, причина жить дальше для тех, кто страдает и претерпевает несчастье.
Из-за своей лени мы привыкли ассоциировать страдание с творчеством. Художник якобы может жить только вдали от счастья. Винсент Ван Гог, против своей воли, стал одним из тех, кто более других способствовал утверждению этой легенды. Его брат Тео писал: «Бедный вояка и бедный, бедный страдалец. Никто не может облегчить его мучения, но сам он ощущает их глубоко и болезненно». Создал бы Ван Гог свои шедевры без этой душевной боли? Знать этого не может никто. Как врач я убежден, что, не будь этого душевного страдания, он писал бы иначе, но по-прежнему гениально. Зачем думать, что его гений подпитывался только несчастьем? Разве не может быть наоборот: его вдохновляли мечты о счастье. Почему мы почти не способны увидеть, что в его творчестве свет намного ярче сумерек и встречается чаще? Именно жажда жизни и счастья, а не только страдания побуждали Ван Гога писать. Всю свою жизнь он повторял, что они были ему помехой. Даже на смертном одре, когда в ответ на ободрения брата Тео и доктора Гаше он, находясь в полубессознательном состоянии, отвечает: «Бесполезно, печаль не отпустит меня всю жизнь…» – он отнюдь не признает значимости своей боли, а лишь невозможность продолжить битву.
Не будем ограничиваться своими страданиями и выискивать в них какую-либо истину, какой-либо урок. Лучше повернемся к своему свету, чем к своим сумеркам.
«От голоса стенания моего кости мои прилипнули к плоти моей. Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах».
Ветхий завет, Псалтирь 101: 6–7Мало-помалу несчастье убивает в нас уверенность в том, что связь с другими людьми может вылечить нас или спасти. Страдание изолирует. Естественное и порочное движение болезненных эмоций готово отдалить нас от окружающих. Слегка – когда люди, занимаясь самокопанием, в мыслях постоянно возвращаются к своей печали; значительно – когда травмированные и выжившие в катастрофах или пережившие очень сильную боль чувствуют, что теперь будут всегда отличаться от всех остальных. И снова мы должны смириться с этим феноменом замкнутого в себе страдания, но не потому, что он естественен или универсален. Впрочем, его последствия не однородны: некоторые поддаются унылой радости болезненного одиночества и неотступно предаются опасному удовольствию, чувствуя себя покинутыми и непонятыми. А другие осознают, что эта отрешенность только добавляет силы нежелательному и сводящему с ума несчастью.
Ван Гог стремился к общению так же, как стремился к счастью. Но и то, и другое всегда давалось ему с трудом. Известно немало подробностей его жизни, свидетельствующих о его стремлении стать человеком общественным. Для своего дома в Арле – где он изо всех сил старался понравиться жильцам – он купил двенадцать стульев в надежде собирать у себя общество художников, объединенное как двенадцать апостолов.
«Чтобы сгустить краски, довольно пустяка. Мы нуждаемся в счастье и ни в чем другом».
Поль Элюар[31]Откуда у него эта склонность? Отец Винсента был пастором, а сам он в молодости изучал теологию и безуспешно упражнялся в проповедях. Из его переписки ясно, что Винсент был человеком в высшей степени добрым, искренне озабоченным тем, чтобы разделить с другими свое счастье. «На самом деле наш долг – писать яркие и роскошные образы природы. Мы нуждаемся в радости и счастье, в надежде и любви…»; «Сказать что-нибудь утешительное, как успокаивающая музыка… Выразить надежду через звезду, горение души – через зрелище солнечного заката…».
На пределе несчастья крайне нелогично и соблазнительно уйти в себя. Безусловно, часто нам приходится сражаться с несчастьем в одиночестве, но способность к счастью может сохраниться только благодаря отношениям с другими людьми и желанию этих отношений.
Несчастье не должно превратить нас в одиночек. Замкнуться в себе значит еще больше притушить счастье и помешать его будущему возрождению.
Не сдаваться!
Опустив голову, Иаков собирает все свои силы и вступает в борьбу. Кто тот, с кем он сражается? И почему происходит этот бой? Этого он сам не знает. Все, что он знает, – это то, что он одинок. Весь его род, семья и слуги с его помощью перешли вброд бурный поток под названием Яббок, и только он остался в одиночестве позади, на другом берегу реки. Иаков вновь бросается на своего противника. Потрясенный ангел – а ограниченный взгляд борющегося человека не дает ему понять, что это он и есть, – отступает, но держится на ногах. Посмотрите на мускулистый торс Иакова, на его опущенный, упертый почти как у быка лоб; взгляните на правдивое и суровое лицо ангела, на его ноги, твердо стоящие на земле, – он пошатнулся, но устоял под натиском человека. Утром ангел понимает, что Иаков не позволит победить себя. Тогда он наносит ему удар в бедро. Мощный удар, выбивающий бедренную кость, наконец открывает глаза Иакову, который понимает, что происходит, и просит своего противника благословить его. Ангел спрашивает его имя, затем говорит: «Отныне имя тебе
