А. Славская - Основы психологии С. Л. Рубинштейна. Философское обоснование развития
Первый портрет – Николая Николаевича Ланге, в котором критериями субъекта являются его личность как творца в соотношении с его произведениями и жизнью. Рубинштейн пишет: «Среди людей, которые не только живут, изживая себя в процессе жизни, но и творят, воплощая и объективируя себя в каком-либо произведении, немногим удается установить такую счастливую гармонию между своим произведением и собственной личностью, чтобы можно было по уровню и масштабам творения составить безошибочное представление о значительности и истинных масштабах личности их творца. Бывают люди, внесшие значительный вклад в науку или какую-либо другую область духовного творчества, в жизни которых их произведения были высочайшими вершинами, на которые сами они поднимались лишь в редкие минуты наибольшего напряжения всех своих творческих сил; вся остальная их жизнь, в которой и складывалась, и проявлялась их личность, протекла на значительно более низком уровне. В свое произведение они вложили все, что было в них значительного, подходя к ним, сразу чувствуешь, что в них творение исчерпало творца. Но встречаются и другие – люди, в которых всегда чувствуется какая-то не сполна еще реализованная возможность, какая-то сила, которая не исчерпала себя в действии и которой не измеришь произведенной ей работой» (Рубинштейн, 2003а, с. 452).
Множество линий и планов заложено в этом обобщенном портрете Николая Николаевича Ланге. Этот портрет важен также для современной психологии и акмеологии. В нем содержится квинтэссенция проблем личности как субъекта, реализующегося в своих деяниях и творениях. Исторически принцип субъекта в 1930-е годы становится имплицитным, хотя он присутствует в «Основах психологии» (1935). С. Л. Рубинштейна, сохраняя свою операциональную конструктивную роль при определении ее предмета. Направленность и самого Рубинштейна, и его коллег на выявление зависимости сознания, психического в целом от деятельности привела к глобализации значения деятельности (в леонтьевском направлении, первоначально близком рубинштейновскому, это проявлялось до такой степени, что деятельность «вытеснила» самого субъекта)[18]. С. Л. Рубинштейн же прямо пишет о невозможности исчерпать личность ее деяниями, «измерить» ее произведенной работой, хотя диалектически подчеркивает то, что деяния и поступки формируют самого творца.
И дополняя эти мысли, развивает их еще во множестве других направлений в набросанном (немногими годами позже) столь же кратком и емком портрете личности Г. Когена. Субъект, творец здесь предстает как непосредственный выразитель своей мысли не только в своих произведениях, не только в своих текстах, но и в содружестве – в совместном интеллектуальном поиске истины со своими учениками.
Другими словами, но почти буквально повторяется мысль о соотношении произведения и его творца, что и в некрологе Н. Н. Ланге. «Всякая творческая работа, в особенности когда она, как в философии, захватывает самые глубокие проблемы бытия, – пишет С. Л. Рубинштейн, – и самые основные интересы личности, стремится поглотить в себе и исчерпать все личное в человеке. Нужна была индивидуальность большой силы, чтобы при той огромной творческой работе, которую совершил Г. Коген, сохранить такую импульсивность и такой живой и непосредственный интерес ко всякой другой личности» (Рубинштейн, 2003а, с. 449; курсив мой. – А. С.). Трудно найти поэтический стиль, чтобы воспроизвести живое единство глубокой мысли, страстной и одновременно сложной речи и фантастического влияния на слушателей монолога Когена, каким описывает его Рубинштейн. «И поэтому, даже когда они не вполне понимали, они переживали вместе с ним его мысль» (там же, с. 450).
И двумя штрихами очерченная его внешность сейчас же переливается в абрис характера: «…и смягченная непреклонная голова с выражением, не менее отчетливо, чем его книги, говорила о том, что это был человек, не склонный признавать все данное в силу одной лишь его данности, всегда готовый потребовать у всего, что ему представлялось как данное, чтобы оно отдало отчет в своем праве на бытие. Быть может, не человек, той со всем примиряющейся терпимости, которая обретает вершину философской мудрости в какой-либо „точке безразличия“, и, наверное, не человек, который мог бы признать „совпадение противоположностей“, в особенности если это были противоположности нравственного порядка. И в этом человеке, столь далеком от того, чтобы признать разумность всего действительного, жил настоящий оптимизм. Не тот оптимизм настоящего, который всегда доволен всем, что есть продукт малодушия – внушения слабости, которая должна довольствоваться тем, что есть, потому что не в ее силах создать что-либо лучшее. И нет у нее мужества что-либо отвергнуть и осудить, а тот оптимизм будущего, неотлучный спутник всякой большой творческой силы, которая верит, что все будет хорошо, потому что она сделает так, чтобы все стало хорошо, верит, потому что по собственному творческому опыту знает, сколь много еще лежит в сфере ее достижений» (там же, с. 451; курсив мой. – А. С.).
И если в портрете Николая Николаевича Ланге осью личности выступает триада: творец, его жизнь, труды, деяния, вершины творчества и неисчерпаемость в них его личности, то в портрете Германа Когена – его педагогический дар, интегрирующий мысль, речь и вольное и невольное вовлечение слушателей в живой процесс мышления, его личность бунтаря, не признающего лежащего на поверхности жизни, требующего от нее доказательства права на подлинность, и оптимиста, не извне черпающего творческую, человеческую, жизненную силу, а знающего ее в себе, знающего за собой способность изменять жизнь к лучшему.
И трудно представить себе, что такой глубиной постижения человека-творца и такой способностью соединить и выразить все грани этого постижения – его устремлений, способностей состязаться с жизнью за лучшее в ней, оптимизма и неисчерпаемости в своих творениях – мог обладать 30–35-летний человек.
Его мысль «разоблачала» всю схоластику, безжизненность философской и психологической эмпирической мысли, и философски, и психологически он осмыслял человечность жизни и творческую неисчерпаемость личности.
* * *Можно сделать вывод о том, насколько существенно проведенное уже в этот ранний период творчества С. Л. Рубинштейна разграничение между процессом научного познания как непрерывным, поступательным и знанием как его результатом со строгой определенностью его внутренних связей, придававших ему качества целого, завершенности. Но, на первый взгляд, это закрывало путь к дальнейшему познанию. Замкнутость отношений в целое, систему как бы прикрывало пути и не только к дальнейшему познанию, но и к самой познаваемой действительности. Это первоначально составляло противоречие концепции познания С. Л. Рубинштейна. Но, поставив вопрос о соотношении конкретного в действительности (и его многообразия) и абстракций, которые должны охватить и объяснить его, он осуществил в статьях и монографиях 1930-х годов прорыв этой завершенности – открыл основное для познания: отношение субъекта к объекту, действительности. Это стало ключевым и для характеристики познания как процесса, и для понимания его результата – того, что знание, представляя идеально как будто бессубъектную систему, является объяснительным именно в силу ранее осуществленных субъектом преобразований действительности.
Этот философский вывод привел Рубинштейна к определению дальнейшего направления своих творческих исканий. Он обращается к психологии как науке, с одной стороны, наиболее близкой философии, сравнительно недавно отпочковавшейся от ее «древа», с другой, уже накопившей определенную совокупность знаний, но требующей не только получения новых, сколько реорганизации ее методологических оснований для дальнейшего научного исследования. Он увидел в психологии модель науки, наиболее явственно воплотившей все поднятые им самим и обнаруженные в предшествующих концепциях философско-методологические проблемы. Вместе с тем именно в ней он увидел возможность уже не только на философском уровне, но и на уровне конкретно-научном (следовательно, его методами) исследовать субъекта – эпицентр своей философской системы. Он распознал в психологии науку, реконструируя и развивая которую на новых основаниях он сможет доказать правомерность своей философско-антропологической концепции и выявить, исследовать все реальные экзистенциальные качества субъекта, определенного им как сущностность онтологической системы.
Глава II. Определение методологических принципов, теории и методов исследования психологии и презентация ее системы как науки
