Петр Люкимсон - Фрейд: История болезни
При желании эту и другие сказки рабби Нахмана можно с легкостью переложить на язык психоанализа и тогда… у нас получится очерк «Я и Оно», рассматривающее психику человека как конфликт между его первичными влечениями («Оно»), сформировавшейся под влиянием ограничений культуры и принципа реальности личностью («Я») и некими моральными идеалами («сверх-Я»).
И уж что абсолютно точно, Фрейд не мог не знать знакомой почти каждому еврейскому ребенку того времени сказки рабби Нахмана о Принце, решившем, что он — Петух, и начавшем вести соответствующий образ жизни, пока некий мудрец не исцелил его от безумия. Но для этого мудрецу для начала пришлось самому раздеться догола, залезть под стол к Принцу и заявить, что он — тоже Петух. Аллегории здесь всё те же: животная душа человека хочет жить «естественной жизнью», стремится избавиться от одежды и оков цивилизации, и нужен подлинный врач-мудрец, чтобы заставить Принца-Человека вспомнить, кто же он на самом деле.
Думается, если не на сознательном, то уж точно на бессознательном уровне эта «психиатрическая история» великого раввина в итоге могла повлиять на выбор Фрейдом профессии и методов лечения невротиков.
Еще одной книгой, которая почти наверняка была в библиотеке Кальмана Якоба Фрейда, является Пятикнижие с комментариями кумира немецкоязычных евреев, основоположника еврейской неоортодоксии, главного раввина Франкфурта Шимшона Рафаэля Гирша (1808–1888). Предлагая свое, с учетом новых веяний времени прочтение Библии, рав Гирш провозглашал, что отношение евреев к Богу должно строиться одновременно на двух противоположных чувствах — любви и страхе. Разумеется, рав Гирш не употреблял термина «амбивалентность», но, по сути дела, сводил к нему многие проявления духовной жизни человека. И снова при желании можно предположить, что эти идеи рава Гирша Фрейд спроецировал на отношения между отцом и сыном в семье.
Повторим: мы не знаем, был ли знаком Фрейд с этим пластом еврейской литературы или нет. И всё же такая вероятность достаточно велика, а ее допущение многое объясняет в вопросе о генезисе психоанализа.
* * *Летом 1871 года в жизни отрока Фрейда происходит важное событие: в благодарность за внимание, которое семья Фрейд оказывала Эмилю в течение учебного года, семья Флюс приглашает Шломо Сигизмунда провести лето в своем доме во Фрейберге — городе его детства.
В начале лета Фрейды выехали на дачу в Рознау — один из излюбленных венскими евреями курортов, но Сиги пробыл там лишь пару недель и затем отправился в Фрейберг. Здесь, в просторном доме Флюсов, он и познакомился с сестрой своего школьного товарища Жизелой.
Вот как сам Фрейд писал о том, что произошло с ним тем летом:
«Это были мои первые каникулы в деревне… Мне было семнадцать лет, дочери моих хозяев — пятнадцать, я сразу же влюбился в нее. Впервые в моем сердце поселилось столь сильное чувство, но я держал его в строжайшем секрете. Спустя некоторое время девушка уехала обратно в свой колледж, она, как и я, приезжала домой на каникулы, и эта разлука после столь короткой встречи еще больше обострила мою ностальгию по местам моего детства. Часами напролет бродил я в одиночестве по вновь обретенным мной прекрасным лесам, строя воздушные замки, но мое воображение уносило меня не в будущее, а в прошлое, представляя его в розовом свете. Если бы в моей жизни не было этого ненужного переезда, если бы я остался жить в родном краю, если бы я рос на этой земле, если бы стал таким же сильным, как местные парни — братья моей возлюбленной, если бы я унаследовал дело своего отца, то в конце концов женился бы на этой девушке, потому что она бы обязательно ответила взаимностью на мое чувство! Естественно, я ни минуты не сомневался, что в тех условиях, которые рисовались в моем воображении, я столь же пылко любил бы ее, как в действительности… Я точно помню, что в первую нашу встречу на ней было надето желтое платье, и долго еще этот цвет, случайно попав мне на глаза, заставлял учащенно биться мое сердце…»
Далее на основе этой картины Фрейд выстраивает целую теорию «маскирующих воспоминаний», приходя к выводу, что за Жизелой и ее желтым платьем скрывалась его кузина Полина с букетом одуванчиков, которые он пытался отнять у нее, когда ему было два или три года. На самом же деле за этим, в свою очередь, скрывалось желание отнять у кузины девственность.
Но нетрудно заметить, что отрывок этот слишком литературен, чтобы претендовать на какую-либо научную точность. Фрейд описывает свое отрочество в духе «Страданий юного Вертера», и в нем куда больше вымысла, чем правды и бесстрастного анализа. На самом деле Сиги Фрейду в те, первые его каникулы во Фрейберге было не 17, а 16 лет, а Жизеле отнюдь не 15, а всего 12. Правда, как многие еврейские девочки, она к этому возрасту уже начала взрослеть, под ее платьем явно обозначились будущие груди; в ее фигуре наметились формы будущей женщины. Этого оказалось более чем достаточно, чтобы шестнадцатилетний ученик мужской гимназии, до того почти не общавшийся с особами женского пола (если не считать матери и сестер), попросту потерял голову от желания обладать сестрой своего друга. Жизела заимела в его подростковых эротических фантазиях то место, которое прежде занимали героини Апулея или гётевская Гретхен.
Но Сиги Фрейд был слишком хорошо воспитан, чтобы помыслить о соблазнении Жизелы. Нет, вместо этого он и в самом деле начал выстраивать в голове воздушные замки о том, как они поженятся и Жизела в первую брачную ночь отдаст ему свою невинность. Понятно, что рассказать Эмилю о тех чувствах, которые он испытывал к его сестре, Сиги не мог (это было бы пошло и бестактно!). А потому он решается поделиться своей тайной с Эдуардом Зильберштейном.
В письмах последнему Фрейд рассказывает об овладевшей им страсти, называя Жизелу Ихтиозаврой. Логика в таком кодировании самая прямая: «флюс» по-немецки означает река, вот Жизела и становится «ихтиозавром», доисторическим водным животным. Но при желании в этом имени можно увидеть и другой смысл: Жизела разбудила в Сиги самые древние, доисторические, потаенные животные инстинкты, до поры до времени дремлющие в каждом будущем мужчине.
Влюбленный по уши, вновь и вновь грезящий о том, как он в будущем овладеет Жизелой на правах законного супруга, Фрейд возвращался в Вену. Его соседями по купе оказались галицийские евреи, и, глядя на них, Сиги вдруг вновь ощутил приступ брезгливости и стыд за то, что он принадлежит к этому народу. Его письмо Зильберштейну о своих попутчиках полно сарказма и явно отдает антисемитизмом.
«Мадам еврейка и ее семья были родом из Межирича, подходящая компостная куча для таких сорняков», — пишет он Зильберштейну, констатируя, что это «не те евреи», отнюдь не такие, как он сам и его друзья. И вновь трудно отделаться от ощущения, что отношение Фрейда к «мадам еврейке» связано с его сложным отношением к матери, образ которой в его бессознательном невольно ассоциировался с этой попутчицей. Иначе просто трудно объяснить, почему юный Фрейд увидел не индивидуум, а именно архетип еврейской женщины.
Целый год Фрейд грезил о Жизеле, посвящая ей всё новые стихи, а летом 1872 года снова отправился в гости к Флюсам. За прошедшие месяцы Жизела еще больше похорошела и превратилась в настоящую еврейскую красавицу — с орлиным носом, длинными черными волосами, чувственными пухлыми губами и смуглой, отливающей медью кожей. Сиги понял, что его страсть к сестре друга не только не уменьшилась, но и, напротив, возросла. Но начать заигрывать с девушкой и уж тем более признаться ей в любви в расчете получить хоть какую-то, пусть и не полную чувственную компенсацию за это признание он так и не решился.
«Я не приближаюсь к ней, а сдерживаюсь», — пишет он Зильберштейну, сетуя на «бессмысленного Гамлета внутри меня».
Но и это лето закончилось. Сигизмунд вернулся в Вену, чтобы приступить к последнему году учебы в гимназии, сдать выпускные экзамены и определиться с выбором будущей профессии. Все эти заботы на какое-то время отодвинули мысли о Жизеле на задний план, но она продолжала сниться юному Фрейду по ночам, и, проснувшись, он не раз обнаруживал на одеяле расплывающееся белое, липкое пятно…
Необходимо отметить, что, будучи в числе лучших учеников класса, Сиги Фрейд отнюдь не был мальчиком-паинькой. Напротив, он принимал активное участие во многих школьных проказах, в том числе и в грубых, подчас напоминающих травлю шутках над учителями. Да и, в сущности, чем была вся его последующая жизнь, все его будущие книги, как не одной большой шалостью, устроенной в шумном классе человечества?!
При этом одной из самых характерных черт его характера уже тогда была страсть к спорам, причем совершенно не важно, на какую тему. Услышав чье-либо мнение по тому или иному вопросу, Фрейд тут же начинал его оспаривать, выстраивая свою систему аргументов.
