Лики женщин - Эмма Буяльская
Кызым знала и любила пустыню с детства. Она помнила, как они семьями выезжали на праздники «за город» — за пределами посёлка сразу начинались барханы. Короткой весной земля настолько плотно была покрыта растительностью, что до песка невозможно было докопаться. Бесчисленное количество цветов, насекомых — всё торопилось использовать благодатную прохладу и влагу, чтобы ожить, расцвести, дать потомство. Красота была неописуемая. Потом всё быстро сгорало под безжалостным солнцем, пряталось до следующего прохладного сезона.
Летом тоже выходили отдыхать в пустыню. К вечеру отходила жара, барханы обдувались ветерком, и здесь было намного прохладнее, чем в раскалённом за день посёлке, куда прохлада приходила только под утро. Дети носились по горячему ещё песку, который, казалось, с наслаждением и облегчением отдавал переизбыток дневного зноя, а взрослые выбирали место между двумя барханами, закалывали ягнёнка или козлёнка, расстилали ковры и дастарханы и готовили шашлыки. После обеда играли на музыкальных инструментах, состязались в танцах, остроумии, рассказывали новости.
Одно только в пустыне было страшно — время перед песчаной бурей и сама эта буря. К счастью, это было только несколько раз в году, не так уж часто. За несколько дней начинало накапливаться напряжение, давила духота, прохлада не наступала даже под утро, обострялись и заново появлялись боли в голове, в суставах, во всём теле, возрастала смертность стариков и детей. Грозная тишина вдруг взрывалась невыносимой силищи ветром, который поднимал в воздух, казалось, весь песок в пустыне. Всё пространство было чёрно-серым, песок был везде, всё живое, что не смогло или не успело спрятаться, погибало.
Стихала стихия также внезапно, как и появлялась, и наступала тишина, блаженная лёгкость и прохлада, возвращалась жизнь. Как после грозы. Люди откапывали от песка дома, дороги, загоны для скота, ставили на место всё, что было снесено, и наслаждались тишиной после невыносимого гула, продолжавшегося несколько суток без перерыва. Два — три дня ещё делились впечатлениями о невероятной энергии и мощи, порождающих это явление природы, и постепенно возобновлялась обычная жизнь.
Для Кызым жизнь в пустыне не была чем-то из ряда вон выходящим, тем более ещё не кончилась короткая весна, всё кругом цвело, овцы и козы принесли по одному — два козлёнка — ягнёнка, солнце светило днём тёпло и ласково, а вечером уже не было холодно. Она принимала всю эту красоту, только глубоко в сердце плескалась обида: даже животные имели право кормить своих детёнышей, а у неё отняли детей, и даже говорить об этом нельзя. Молоко у неё ещё не перегорело, груди болели невыносимо. «Хоть козлёнка прикладывай», — тихо плакала она, и сами собой складывались слова песни-плача:
Услышав вой шакала,
Не торопитесь уши закрывать.
Он как гнойник терзает душу. Мало,
Что мы должны ещё так принимать.
В нём селевой поток несёт мрак ночи тёмной,
Тоску, и грусть, и скорбь, и нищету…
Как воздухом наполненный пузырь, вверх вознесённый,
Несётся вой, страдая на лету.
Тупая боль, как морда носорога
С наростами, пронзает сердце нам,
Как будто Смерть стоит давно уж у порога
И ждёт, когда решишься ты пойти за нею сам.
Но жизнь есть жизнь, прошло около трёх месяцев, и она уже ждала по вечерам Исмаила, он всегда ей приносил что-нибудь, как маленькому ребёнку, баловал её как мог. Как-то он сказал ей: «Когда захочешь, когда будешь готова, приходи спать ко мне». Она засмущалась, ничего не ответила, но через несколько дней они уже спали вместе. Он ей нравился, и постепенно стал всем в её жизни — и муж, и папа, и мама, и подруга (которой у неё на самом деле никогда не было — всем девочкам было запрещено общаться с ней). Она просто чувствовала, что она — часть его, что они одно целое. Кызым забыла себя в жизни без него и теперь даже представить себе не могла, как без него вообще можно было жить. Потом, через много лет, когда её знакомые будут спрашивать, почему она носит с собой фотографию Шона Коннери, она говорила: «Это не Шон Коннори, это фотография моего мужа».
И песни у неё стали другие:
Зачем на свете мрак?
Чтоб радоваться свету!
Зачем болит гнойник?
Чтоб тело очищать!
А морда носорога
С наростами и рогом?
Чтоб видеть красоту
И счастье ощущать!
А вой шакалий что же?
Чтоб колокол услышать!
А селевой поток?
Позор, грехи все смыть!
Чтоб тело покидая,
Не пузырём воздушным,
А голубем прекрасным
Душа бы вознеслась.
К осени она забеременела, и тогда-то из прошлого снова пришёл леденящий душу страх, чувство вины, ужас, ожидание расправы. Конечно, она ничего не сказала Исмаилу, не желая терять впервые в жизни полученное ощущение счастья и свободы. Он сразу заметил, как снова стал затухать огонёк жизни в ней, но не мог понять, почему. Причина выяснилась, конечно, вскоре. «У нас будет ребёнок? — спросил он, гладя её живот и грудь рукой, всегда тёплой и сухой. — Теперь ты будешь мне настоящая жена». Она не могла поверить, что её беременность может кого-то обрадовать, и ещё долго не верила. Сами собой, как всегда, сложились слова в другие стихи:
У пропасти в густом тумане
Я вырою могилу.
Похороню я там и Чёрный куб,
И Чёрную стрелу и Мёртвую себя.
И Чёрной ночью воспою я
Гимн жизни.
Она всегда удивлялась, почему и откуда приходят к ней такие слова, но делиться своими переживаниями ей никогда не приходилось ни с кем, а после стихов и песен ей становилось легче и как-то понятнее жить. Некоторые образы жили с ней недолго, другие ждали своего осмысления, преобразования и уходили не сразу. Через несколько лет образы из этого стиха снова пришли к ней, но уже по-другому:
Я осознала, что
Могила, пропасть и густой туман –
Всё это я.
Моё сознанье — сила
Восприятия себя.
И чёрный куб у чёрной ночи,
И чёрную стрелу не отобрать.
И мёртвой я себя увижу.
Всё это надо мне принять.
Ведь это я, а как иначе?
Ведь это сотворение меня.
И я люблю своё созданье,
Как самоё себя.
Теперь начались настоящие изменения в их жизни. До этого времени они постоянно кочевали со стадами от пастбища к пастбищу, от колодца к колодцу. Пастухи работали по две недели, потом приезжала
