Мессии, лжемессии и толпа - Юрий Миранович Антонян
Богочеловек не очень смиренно принимает страдания. Истерзанный, отданный во власть зла и смерти, он умирает, но перед смертью, совсем как обычный смертный, возопил громким голосом: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты меня оставил?» (Мф., 27:46). То, что он приобрел в страданиях, переходит к тем, кто разделяет его страдания, хотя, конечно, люди страдали от века. Его же наиболее фанатичные последователи принимали страдания и смерть с особым удовлетворением, что всегда было типично для фанатиков, преданных особо важным идеям. Страдание на многие века стало безусловным уделом истинно верующих христиан как неотъемлемая часть их культуры, хотя, впрочем, не только истинно верующих, но и христианства вообще.
Е. Н. Трубецкому в отличие от многих других (например, от меня) понятно, почему «человеческое естество Христа, в корне победившее грех, тем самым избавляется и от его последствия — смерти. Но рядом с этим остается пока без ответа вопрос, как и почему мы, люди, не одержавшие этой совершенной победы, спасаемся жертвою одно за всех…». Это, по Трубецкому, вызывает не только глубокое недоумение, но и глубокий негодующий протест. Возмущает, согласно этому автору, вся эта банковская процедура перевода «заслуг» Христа на спасаемых им людей. Совести тут все не только непонятно, но и чуждо: и страдание невиновного за виновных, и «избыток заслуг», и спасение «чужими заслугами». Это представляется нарушением правды[31]. Правда, непонятно, почему и после спасения люди остались грешными, сколь ни чист был сам спаситель. Тут Трубецкой говорит слова, которые иному истому христианину могут показаться кощунственными:
…совесть чувствует, что человеческая природа, поврежденная изнутри, в самом своем корне и источнике, может быть и спасена только изнутри, а не внешним актом купли и колдовства, который оставляет нетронутым ее греховный корень.
По поводу грехопадения первых людей в раю Фрезер отмечает следующее.
В течение всех трагедии (Адама и Евы. — Ю. А.) наше внимание остается прикованным исключительно к древу познания добра и зла в раю, лишь в последнем акте наш прощальный взгляд на роскошный Эдем различает в нем древо жизни. По-видимому, общепризнанным является мнение, что в рассказ о двух деревьях вкралось позднейшее искажение, а в первоначальной версии древо жизни играло не столь пассивную и чисто декоративную роль. Первоначально существовали два различных предания о грехопадении: в одном фигурировало одно лишь древо познания добра и зла, в другом — древо жизни. Библейский автор довольно неуклюже соединил оба предания, причем одно из них оставил почти без всяких изменения, а второе обкорнал до неузнаваемости. Дело в том, что вся суть истории грехопадения, по-видимому, состоит в попытке объяснить смертную природу человека, показать, откуда явилась смерть на земле. Человеку был предоставлен выбор между жизнью и смертью, и он зависел от него. Древо жизни не было для него недосягаемо, ему стоило только протянуть руку, сорвать плод и вкусить от него, чтобы обрести бессмертие. На самом деле, создатель отнюдь не запретил человеку пользоваться древом жизни, он позволил свободно есть плоды от любого дерева, за исключением древа познания добра и зла. Это заставляет предположить, что запретным в действительности было не древо познания добра и зла, а древо смерти (см.: Фрезер Д. Д. Фольклор в Ветхом Завете. М., 1985. С. 30–31). Иногда создается впечатление, что русские православные теологи даже не подозревали о том, что, кроме древнего иудаистского мифа о творении и грехопадении человека, существовали и иные мифы и предания о том же, например месопотамские, буддистские, египетские, индуистские и другие. Поэтому отсчет от Адама можно вести лишь в иудаизме и христианстве. Не очень понятно и другое: почему познание добра и зла расценивается как грехопадение. Человек должен отличать добро и зло, иначе он не будет знать, что это такое, и будет творить, например, добро, полагая, что это зло. Логичнее предположить, что незнание разницы между ними и есть грех. Грехопадение, очевидно, в том, что он ослушался бога и вкусил от древа. Кстати, попытка объяснить смертную природу человека содержится во многих древних мифах. Люди той далекой эпохи, как и мы, тоже страстно хотели разгадать тайну смерти и, во всяком случае, продлить собственную. Им казалось нелепостью сама смерть, которая могла наступить не иначе как по чьей-то злой воле, несчастливому стечению обстоятельств, несчастному случаю и т. д., но это никак не могло быть законом природы.
Можно усмотреть в этих последних словах отрицание Трубецким важности, исключительности смерти Христа для спасения человечества.
Крест и крест с распятым на нем богочеловеком стали символом страданий, иначе говоря, они персонифицировались на человеке, который принял смерть для спасения людей. Однако даже надежда на обещанную жизнь после жизни и вечное блаженство не смогут заставить человека поверить в желательность и полезность страдания и смерти. Дело здесь не только в том, что их некрофильский культ угрожает исчезновению человеческой жизни. Каждый конкретный индивид в этом аспекте вряд ли думает обо всем роде людском. Его ужасают возможность собственных мучений и неизбежность смерти, и этот страх является общим для всех. Он возник очень давно — тогда, когда некое человекоподобное существо только начало выпрямлять спину и становиться на ноги; он появляется с первого крика ребенка и исчезает лишь у края могилы; он надежно хранится во всех клеточках организма. Но человек научился преодолевать страх смерти путем создания материальных и духовных, в том числе художественных, ценностей, воспитания детей и внуков, преданности радостям жизни. Нерукотворные памятники, воздвигаемые поэтами, художниками, композиторами и др., наряду с эстетической ценностью есть свидетельства торжества над страхом смерти.
В этом же ряду и вера в бога и загробную жизнь, что, однако, должно исключать культ смерти. Настало время перестать воспринимать веру в бога лишь как способ достижения выгод (пусть и чрезвычайно важных) и тем самым очистить религию от корыстных напластований. Она достаточно богата, чтобы не бояться подобной операции.
В христианском гимне страданию и смерти нет ни малейшего намека на неприятие того, что может приводить личность в отчаяние. Напротив, отчаяние становится необходимым условием обращения к богу, полная безысходность может оказаться импульсом к акту веры. Эти положения, высказанные С. Кьеркегором, многократно становились объектом критического анализа, но надо признать, что датский мыслитель выступает
