Сага об угре - Патрик Свенссон
Однако приходится верить, что они основываются на некоем опыте. Достаточно представить себе эту картину — молодого ученого в тесной лаборатории в Триесте. Он вдалеке от дома, в чужом городе, у него белый халат, очки и ухоженная темная бородка. Он стоит у стола перед маленьким окном, держа в руке склизкого мертвого угря. И смотрит в свой микроскоп, как и четыреста раз до того, и через объектив микроскопа видит не только угря, но и самого себя.
Итак, несмотря на все мучения юного Фрейда, вопрос о размножении угря еще некоторое время оставался открытым. В 1879 году немецкий морской биолог Леопольд Якоби писал с ноткой отчаяния в своем отчете Американской комиссии по рыбному хозяйству:
«Человеку, не знакомому с предметом, это может показаться невероятным, и в самом деле: несколько унизительно для научного мира, что рыба, во многих частях света встречающаяся чаще, чем какая-либо другая, и которую мы ежедневно наблюдаем на рынках и на обеденном столе, несмотря на все усилия современной науки, по-прежнему скрывает от нас то, как она размножается, как рождается и как умирает. Вопрос об угре существует так же давно, как и научное естествознание».
Ни Фрейд, ни Якоби даже не предполагали, что у угря нет никаких половых органов до тех пор, пока они ему не понадобятся. Его метаморфозы — не только поверхностное приспособление к изменившимся условиям. Они имеют экзистенциальный характер. Угорь становится тем, кем должен стать, когда пробьет его час.
Только через двадцать лет после неудачных попыток Фрейда обнаружили половозрелую особь серебристого угря мужского пола — в Мессинском проливе, у берегов Сицилии. Так что угорь, по крайней мере, оказался рыбой. А не существом совершенно иного рода.
Браконьеры
Случалось, что мы браконьерствовали. В первую очередь из соображений удобства. Ибо узкая дорожка, возможно, самая верная, но по широкой порой куда легче идти. Поскольку поля, принадлежавшие бабушке и дедушке, выходили к реке, у нас было разрешение на рыбную ловлю — но только на нашей стороне, на берегу возле хутора. А это была самая неудобная сторона, с высокой травой и крутыми глинистыми берегами. По другую сторону реки все было иначе: там к самой воде подходил пологий луг. На той стороне право на рыбную ловлю принадлежало городскому рыболовному клубу.
Другая сторона реки была для нас как фата-моргана. Не только потому, что она казалась такой доступной, но еще и потому, что символизировала собой несправедливость. Там в невысокой траве стояли по выходным члены рыболовного клуба в зеленых куртках со множеством карманов, с дорогими удочками, в идиотских маленьких шляпах и раскручивали над головой толстые блестящие лески, пытаясь подцепить одного из тех редких лососей, которые представляли собой высшее сословие в речной иерархии.
Мы никогда не видели в реке лососей. По крайней мере живых. Однажды папа нашел огромного мертвого лосося. Тот плавал кверху брюхом, и папа принес его домой. Он был жирный, гигантский и весил более десяти килограммов. Пахло от него отвратительно. Постояв некоторое время и повосхищавшись им — зажав руками нос и рот, — мы закопали его на заднем дворе.
Однажды летом папа достал старую деревянную лодку. Купил по объявлению за двести крон, и мы долго шлифовали и красили ее на газоне перед домом. Она была привязана к иве над речным порогом, и однажды вечером, когда мы пришли ставить удочки на угря, папа предложил переплыть реку и поставить наши удочки там. Эта мысль прежде не приходила мне в голову, но сейчас она показалась вполне разумной. В этот момент на другом берегу реки никого не было. К тому же вода в реке была та же самая, — разница, на каком берегу рыбачить, имела лишь чисто теоретическое значение. Как кто-то мог предъявлять права на нечто столь непостоянное, как речной поток?
— Но если придет поезд, нам надо будет спрятаться, — сказал папа.
Дело в том, что над покатым полем проходила железная дорога. Она выбегала из-за поворота в нескольких сотнях метров от нас, затем шла параллельно реке, и с нее открывался прекрасный обзор на луг до самой воды. А вдруг именно в тот вечер в этом самом поезде будет сидеть какой-нибудь член рыболовного клуба, который увидит, как мы браконьерствуем, и поднимет тревогу, — и нас, простодушных преступников, тут же повяжут?
Переплыв на другой берег, мы привязали лодку. Я был напуган и возбужден. Мы достали наши снасти и пошли вдоль реки, отметив, что тут и вправду куда удобнее. Другой берег не был фата-морганой — он существовал в реальности, и здесь не было высокой мокрой травы, через которую приходилось пробираться, или крутых глинистых склонов, на которых можно было поскользнуться. Я внушал себе, что это почти наше моральное обязательство — порыбачить на этой стороне.
Однако мы ставили свои удочки быстрее, чем обычно, постоянно бросая нервозные взгляды на железную дорогу и чутко прислушиваясь, чтобы не пропустить первых звуков приближающегося поезда. А когда он появился, то вынырнул из-за поворота куда быстрее, чем я мог предполагать, — мы тут же погасили фонарик и упали в траву. Я прижался к земле, пытаясь укрыться за поросшими травой кочками, спрятал лицо в ладонях и задержал дыхание. Поезд со страшным рыком промчался мимо, и весь луг осветился, как бывает, когда вспыхивает молния и время останавливается, — а я старался представить себе, что мы действительно стали невидимыми и что папа лежит рядом в точности как я, закрыв лицо руками и не дыша.
Сейчас я думаю, что он скорее улыбался, вовсе не боясь, что нас обнаружат, — кому
