Томас Сас - Фабрика безумия
Что касается получения признаний, отец Шпее отмечает:
...Результат будет один и тот же, призналась она [обвиняемая] или нет. Если она признается, ее вина очевидна и ее казнят. Все попытки оправдываться или объясняться бесполезны. Если она не признается, пытка повторяется: дважды, трижды, четырежды... Ей никогда не оправдаться. Расследующая инстанция будет опозорена, если она оправдает женщину; однажды будучи арестована и закована в цепи, она должна оказаться виновной, и все средства для этого хороши[105].
Человек, обвиняемый в душевной болезни, обнаруживает себя в таком же положении. Если он признает, что у него имеются симптомы душевной болезни, которую ему навязывают, это докажет, что он душевно болен: он понимает серьезность своей болезни и необходимость лечить ее в психиатрической больнице. Если он отрицает «болезнь», это лишь доказывает, что ему не хватает разума для понимания своего состояния; это еще в большей степени, чем признание болезни, считается достаточным оправданием для принудительного помещения в больницу и лечения[106].
Основное сходство между этими двумя ситуациями в том, что обвинитель не может ошибиться, а обвиняемый не может оказаться правым. Признание и отрицание как колдовства, так и душевной болезни равным образом ведут жертву к одному и тому же разрушительному финалу. Что же касается властей, их поведение иллюстрирует наблюдение того же отца Шпее: «Если узник умирает от изобильных пыток, они заявляют, что дьявол сломал ему шею»[107]. Именно так обстоит дело и сегодня с душевнобольным в психбольнице. Если он деградирует, находясь в психбольнице, то это потому, что он страдает от «неизлечимой» хронической шизофрении; если его позвоночник сломан конвульсиями, вызванными электрошоковой терапией, то это потому, что «нет лечения без риска». Подобно отцу Шпее, человек, который изобрел электрошоковую терапию, позднее с ужасом оглянулся на то, что он сделал. Профессор Уго Черлетти под конец своей жизни, вспоминая, как он впервые опробовал свой аппарат на человеке, сказал своему коллеге: «Когда я увидел реакцию пациента, я подумал про себя: это следует запретить!»[108]
Отец Шпее подтверждает мнение Вейера: степень жестокости пыток была такова, что ни один заключенный не смог бы удержаться от признания. «Наиболее упорные из тех, кто подвергся этим страданиям, — пишет он в „Cautio Criminalis”, — подтвердили мне, что невозможно вообразить себе такое преступление, в котором они не признались бы немедленно, если бы такое признание повлекло за собой хоть какое-то облегчение, и что они с радостью встретили бы десять смертей, лишь бы только избежать повторения [пыток]»[109]. Хотя для католиков самоубийство — страшный грех, многие люди, которых обвинили в колдовстве, убивали себя в тюрьмах, чтобы избежать пыток. В самых сложных случаях, когда, несмотря на все обвинения, угрозы и пытки, обвиняемый продолжает молчать либо заявлять о своей невиновности, «Молот ведьм» предлагает следующий метод «установления истины»:
...Мы должны перейти к крайним случаям, когда, после того как всякий прием был испробован, ведьма продолжает хранить молчание. Судья должен облегчить ее положение и, используя меры предосторожности, изложенные ниже, переместить ее из места наказания в другое место <...> пусть с ней хорошо обращаются в том, что касается еды и питья, и пусть честные люди, находящиеся вне подозрений, войдут в ее общество и говорят с ней на отвлеченные темы, а потом в доверительной обстановке посоветуют ей признать правду, обещая, что судья будет милостив к ней и что они заступятся за нее. В конце концов пусть войдет судья и пообещает, что он будет милосерден, про себя подразумевая милосердие по отношению к самому себе и к государству; поскольку все, что ни совершается для безопасности государства, это милосердно[110].
Таким образом, имеется ряд причин, по которым церковные инквизиторы (а также их последователи как от политики, так и от психиатрии) регулярно достигали успеха в получении признаний от обвиняемых в «колдовстве» (и в других подобных «преступлениях»). Как правило, обвиняемых подвергали устрашению, изолировали и вводили в заблуждение те, кому было доверено судить о них. В силу этого обвиняемые страстно стремились видеть реальность в образах и выражать ее в терминах, установленных властью, обожаемой и вызывающей ужас. Страшась пытки, они говорили все, что, как им казалось, могло защитить их от пытки. Находясь под пыткой, их опустошенное «я» теряло прежнюю индивидуальность и заполнялось новой ролью кающегося еретика, которую навязывали им те, кто их допрашивал[111].
Тайная полиция современных тоталитарных государств скрупулезно копирует эти инквизиторские подходы.
Движения за душевное здоровье в современных терапевтических государствах даже значительно улучшили его. Институциональные психиатры (а также психологи, социальные работники ит. п.) действуют так, как если бы они были союзником, другом и терапевтом индивида. Зачастую они и сами верят в это. В действительности каждый из них действует как его враг. Стоит только пациенту доверить им свои страхи или подозрения, как они истолкуют их как признаки «душевной болезни» и немедленно доложат об этом своему работодателю; стоит только пациенту отказаться «сотрудничать» с ними, они опять же истолкуют его отказ как признак душевной болезни и снова доложат об этом работодателю[112].
Помимо извлечения признаний, одним из основных методов обнаружения ведьм был поиск ведьминских отметок на телах обвиняемых. Знаками ведьмы были лишние соски (распространенная анатомическая аномалия, встречающаяся у мужчин даже немного чаще, чем у женщин); всевозможные изменения кожи, такие как родинка, бородавка, шрам или гемангиома[113]. Полагали, что такими пятнышками дьявол отметил владельца, подобно тому как владелец клеймит свое животное, и это считалось доказательством договора, заключенного между человеком и Сатаной, что значительно облегчало поиски, превращая в ведьму или колдуна практически любого.
Те, кто не предавался маниакальной охоте на ведьм, конечно же, понимали, что эти «знаки» и повсеместны и естественны. «В мире очень немного людей, на чьих телах нет особых отметок, таких как родинки или бородавки, которые охотники на ведьм называют личными отметинами дьявола», — писал в 1656 году Томас Эди[114], британский критик охоты на ведьм[115].
Можно проследить непосредственную линию преемственности от ведьминских знаков к стигматам[116] истериков и, значительно позднее, к признакам, которые могут обнаружиться у шизофреников при проективном психологическом тестировании.
Все эти «диагностические» изыскания используются для того, чтобы обвинить носителя — ведьму, истерика, шизофреника, а затем наказать его посредством теологических, медицинских или психиатрических санкций.
Тот факт, что ведьминские знаки были распространены повсеместно, значительно упрощал работу диагностов колдовства. Искатели ведьм не отбрасывали эти «диагностические признаки» только из-за их распространенности. Современные психиатры тоже не отказываются считать признаками «душевной болезни» беспокойство, депрессию или подозрительность, распространенные столь же повсеместно. Видимые признаки ведьмы, однако, не были единственным свидетельством договора с Сатаной. Считалось, что человек может быть отмечен дьяволом таким образом, что на его теле оставался лишь невидимый знак. Предполагалось, что такие места нечувствительны к боли, что в них не бывает кровотечения, и поэтому их можно определить только путем так называемого укалывания. Если игла входила в такое место, не вызывая ни боли, ни кровотечения, испытуемый считался колдуном или ведьмой. Ведьмомания давала врачам много работы, поскольку чаще всего именно им доверяли поиск таких отметин. Преследование ведьм привело даже к возникновению новой профессии — ведьмоукалыва-ния и нового специалиста — ведьмоукалывателя; некоторые из них одновременно были врачами.
Первой задачей охотника на ведьм было отыскать видимые ведьминские отметины. Этим объясняется обычай сбривать все волосы на теле подозреваемого в колдовстве: отметка могла находиться на волосистой части тела и только так могла быть обнаружена. Если отметину не находили, применялось укалывание. Роббинс отмечает случай Мишель Шодрон, молодой женщины из Женевы, которую обвинили в наведении порчи на двух маленьких девочек:
Врачи осмотрели Мишель на предмет дьявольских отметин, и в ее тело вонзили длинные иглы. Но каждый укол кровоточил, и Мишель кричала от боли. Не обнаружив дьявольских отметин, судья приказал пытать женщину. Охваченная муками, та призналась во всем, что от нее требовали.
